Книга О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Оставь ее, Семен Перфильич. Люди кругом.

— Вы здесь зачем?

— Я женюсь, — объявил Яшка, беря за руку Дашку. — Вот, привел подарок выбрать.

— Выбрали уже? — Семен мельком глянул в открытую витрину. — Можете взять. За мой счет.

Маргитка усиленно закивала Яшке, сделала страшные глаза, но тот покачал головой:

— Не пойдет так, Семен Перфильич. Я побираться не обучен.

— Иди ты! — удивился Паровоз. — Что — правда не возьмешь? Уважения мне оказать не хочешь, цыган?

Он, словно шутя, подкинул на ладони «смит-и-вессон» и поднял на Яшку лихорадочно блестящие глаза. Тот побледнел, но как можно спокойнее ответил:

— Дашка мне невеста, я ее краденым не обижу.

— Господи… — пробормотала Маргитка.

Семен повернулся к ней и медленно выговорил:

— Да шут с ними, чего испугалась? Я родню будущую не трону. А вот на тебя, моя красавица, я весь магазин повешу. Хочешь вот это? И это? И вот эти стеклышки?

Он не глядя брал из витрины драгоценности, выкладывал их перед Маргиткой. Алмазные блики дрожали на стене, браслеты с изумрудами, змейками скользя между пальцев Паровоза, с мягким стуком падали на бархат витрины, несколько колец скатилось на пол — никто их не поднял. Растерянная Маргитка молча переводила глаза с бледного, криво улыбающегося Сеньки на растущую перед ней гору украшений. Рука Дашки крепко сжала локоть подруги. Яшка молчал. Гришка стоял не двигаясь, глядя в пол. От дверей за происходящим испуганно и удивленно наблюдали посетители магазина. Подельники Паровоза тем временем продолжали свое дело, отлаженными движениями складывая в кожаные саквояжи содержимое витрин. Хозяин Пров Макарыч, держась за сердце, сидел на полу в проходе, один из приказчиков склонился над ним со стаканом воды.

Последним Семен вытащил большое бриллиантовое колье в форме раковины с тремя крупными рубинами в середине.

— Ну-ка, радость моя… — Он сам застегнул на шее Маргитки замочек украшения, отошел на шаг, сощурив глаза. — Ну-у… первостатейная богиня! Так в нем и оставайся. Дома скажи отцу, что на днях отдаю ему деньги и забираю тебя.

— Нет… — одними губами прошептала Маргитка. Дашка еще крепче сжала ее руку, Гришка с Яшкой, не сговариваясь, шагнули вперед… но Маргитка вдруг всплеснула руками и взвизгнула: — Ой, сзади!

Впоследствии Маргитка клялась, что закричала от неожиданности и подумать не могла, чем все закончится. Сын хозяина, подкрадывающийся к Паровозу из-за портьеры с бронзовой статуэткой Аполлона Бельведерского на замахе, не успел ни отскочить, ни вскрикнуть. Семен быстро повернулся, грохнул выстрел, и молодой приказчик, сморщившись и обхватив руками живот, повалился на паркет. Статуэтка, глухо стукнув, упала рядом. Прижав руки ко рту, Маргитка круглыми от ужаса глазами смотрела на темную лужу крови, растекающуюся по полу. Семен тихо, грязно выругался и уронил на пол пистолет.

— От дурень, чтоб тебя… Не хотел же…

Слова его потонули в грянувших воплях, визге и причитаниях. Хозяин, отшвырнув в сторону стакан, кинулся к сыну, дружки Паровоза — к дверям. За грабителями понеслись, топоча и толкая друг друга, покупатели. Магазин превратился в столпотворение, а из близлежащего переулка уже неслись заливистые трели свистка.

— Бежим, — шепнула Дашка.

Яшка диким взглядом посмотрел на скорчившегося на полу приказчика, схватил за руку невесту и понесся к дверям. За ним кинулись Гришка и Маргитка.

Они остановились только в Столешниковом переулке, и Яшка, едва переведя дыхание, с размаху ударил сестру по лицу:

— Доигралась, стерва? Из-за тебя человека убили!

Маргитка, заплакав, села на мокрый тротуар. Бриллиантовое колье еще было на ней. Яшка сорвал его, бросил на мостовую:

— Только посмей поднять!

— Оставь ее, — вмешалась запыхавшаяся Дашка. — Она же не виновата, он бы все равно выстрелил…

— Всегда я… все я… Во всех грехах смертных — я одна… Нет хуже меня никого… — Маргитка плакала навзрыд. — Да что я — шлюха вавилонская, что ли? Что ты ко мне пристал? Я не хотела ничего такого! Он же под марафе-е-етом был, ничего не сообража-ал…

— Ну, ладно, не вой, — немного смущенно буркнул Яшка, протягивая сестре руку. — Вставай, пойдем домой понемножку.

— А… как же брильянты, Яшенька? — растерянно спросила Маргитка, поднимаясь на ноги. — Все-таки дорогая вещь… И на мне вон сколько еще понавешано… Ты не думай, я себе нипочем их не возьму теперь! Но только…

— Сымай. Завтра снесу в магазин. И бог тебя упаси проболтаться кому!

Икая и всхлипывая, Маргитка принялась снимать с себя украшения. Яшка, насупясь, наблюдал за ней. Затем сунул сверкающую пригоршню в карман и с досадой сказал Дашке:

— Вот черт, и сережки тебе не взяли…

— Брось, другие купим.

Вздохнув, Яшка задрал голову, посмотрел на небо. На нос ему упала холодная дождевая капля.

— Ну, пошли домой. Расскажем отцу, наверняка Маргитку прятать надо будет. Какой теперь Крым, едрена Матрена…

Глава 17

Прятать Маргитку не пришлось: после убийства в ювелирном магазине Паровоз как в воду канул. Кое-кто уже поговаривал, что Сенька «подорвал»[47] из Москвы от греха подальше, но знающие люди уверенно возражали: «На Хитровке хоронится». Взбудораженные убийством полицейские две недели носились по всем закоулкам Москвы в поисках Паровоза, но найти его не сумели. Стало известно, что этим делом лично занялся обер-полицмейстер Москвы и Сенькины дела теперь хуже некуда. На всякий случай Митро с неделю продержал дочь у родни в Марьиной Роще, но Паровоз не давал о себе знать, и Маргитка снова появилась в хоре — к вящей радости поклонников и Гришки. Все «подаренные» Маргитке Паровозом украшения Яшка и Митро на другой же день отнесли в магазин, но принимал их старший приказчик: хозяин, убитый смертью сына, лежал в постели.

Погода в городе испортилась окончательно. Теперь уже было видно, что осень на подходе. Липы и ветлы на Живодерке совсем вызолотились, клен во дворе Большого дома стоял весь в красном, сухие листья вертелись в сыром воздухе, липли к мокрым тротуарам. Блеклое небо то и дело затягивалось тучами, лил дождь, в лужах посреди улицы свободно плавал утиный выводок. Цыгане, прыгая по грязи, ругались: «Хоть бы соломы насыпали, черти…» Кто должен сыпать эту солому — оставалось неизвестным. Городским властям не было никакого дела до запущенной цыганской улочки.

Скуку этих дождливых дней лишь слегка разогнало появление в Большом доме племянницы мадам Данаи. Анютка пришла в длинном черном платье со стоячим воротничком, в перчатках и ботинках на каблуках, с уложенными во «взрослую» прическу волосами. С порога она потребовала Дмитрия Трофимыча. Когда заспанный Митро спустился вниз, Анютка поздоровалась и изложила свою просьбу: она-де мечтает всем сердцем петь в цыганском хоре. Растерявшийся Митро все-таки сообразил спросить, знает ли об Анюткиных мечтаниях Яков Васильич, которого, как на грех, не было в городе. Анютка с достоинством ответила, что «они меня в хор ангажировали еще до Пасхи, да у меня времени не имелось». Митро, знающий о голосе девчонки, не сомневался, что так оно и было, однако предложил Анютке прослушивание. Та согласилась, встала посередине залы, подождала, пока с верхнего этажа, из кухни и со двора сбежится весь дом, положила одну руку на рояль, вторую, усталым движением, — на грудь, слегка улыбнулась и чуть заметно через плечо кивнула взявшему гитару Митро. Начать ей не дал громовой хохот: цыгане поняли, что девчонка копирует манеру Насти. Сама Настя смеялась громче всех, упав на диван и вытирая слезы.