Книга Вдвоем веселее - Катя Капович

Женя предъявил свой билет, и проводник вопросительно взглянул на меня. Я вздохнула.

– Нет билета? – спросил он участливо.

– Нет.

Он плотнее прикрыл зеркальную дверь за спиной:

– Тогда заплатите сейчас.

Я что-то промямлила и погрузила руку в карман. Он был порван, что-то отяжеляло полу. У меня появилась надежда, говорят, она умирает предпоследней. Повозившись, я наконец нащупала и вытащила из кармана… Пистолет. Он возник в моей руке весьма картинно, прямо дулом в улыбающегося проводника. У Саши была страсть ко всякого рода оружию. К топорам, перочинным ножам. Видимо, к пистолетам тоже. Проводник побледнел и отступил на полшага к двери.

– Все в порядке! – сказал Женя. – Это – зажигалка.

– Точно, зажигалка. Палановская, – вспомнила я.

Проводник все еще недоверчиво косился на пистолет. Потом он протянул руку:

– Можно взглянуть?

Он принял пистолет, положил его на ладонь, взвешивая.

– Американская зажигалка для камина, – сказал Женя и стал объяснять проводнику, что мы возвращаемся домой после медового месяца. Спущены последние деньги, пропиты последние колготки и кофточки, остался пистолет. Проводник был молодой парень. Он мечтательно вздохнул и принес нам два комплекта постельного белья. В награду попросил подарить ему пистолет.

– Наверное, камин у нас будет не скоро, – сказал Женя.

В Москве было еще холодно. Как только мы вышли из теплого вагона, мороз прогрыз в искусственном меху дыру и принялся глодать меня, как собака найденную на дороге кость.

На вокзале Женя спросил:

– Может, у тебя есть какие-нибудь родственники, у которых ты можешь одолжить одежду?

В Москве жила только мамина двоюродная сестра тетя Галя, я ее практически не знала. Как ни странно, вспомнила номер телефона. Я вообще страдала хорошей памятью на бессмысленные вещи. Тетя Галя была дома, и я наплела ей что-то про каникулы и неожиданно выдавшуюся возможность увидать столицу, попросив принести мне к поезду что-нибудь из одежды. Она решила уточнить, что именно. Я начала перечислять. Сначала назвала необходимые мне предметы верхней одежды, потом – нижней.

– Ты что, голая приехала? – она весело рассмеялась.

Я молчала.

– Ты действительно голая приехала! – сказала тетя Галя упавшим голосом.

Ровно через пятнадцать минут я была там, куда мне было велено подойти. Из такси она, впрочем, так и не вышла, протянула мне в приспущенное окно сумку с вещами, попросила обязательно позвонить. Забегая вперед, скажу, что в следующий раз я ей позвонила двадцать два года спустя, уже в Америке. Она хорошо помнила нашу встречу. Я ее поблагодарила.

– Да что ты! – ответила она. – Мы так рады, что все обошлось!

– Да, обошлось, – согласилась я. – Ты меня выручила!

– Звони еще! – сказала она, зная, что я не позвоню.

– Обязательно, – ответила я, тоже это зная.

Мы обе оказались неправы. Тенесси Уильямс говорит: вы всегда можете рассчитывать на доброту чужих людей. Эта практически чужая женщина еще раз меня выручила. Уже совсем недавно мне до зарезу понадобился психиатр. Страховки у меня не было, денег тоже. Она договорилась, отвела меня. Психиатра звали доктор Пинский. Он светило медицины, к нему записываются за год, визит стоит двести долларов. Тетя Галя убедила его принять меня тут же и бесплатно. Мы с ним побеседовали, он выписал мне таблетки, сказал явиться через две недели на проверку.

– Так что у меня за диагноз? – спросила я, собираясь идти. – Маниакально-депрессивный психоз?

Он задумчиво вздохнул, как вздыхают опытные старые доктора, которые понимают, что не в диагнозе дело:

– Ну, как сказать… Вообще-то маниакально-депрессивный психоз, деточка, – это когда человек в одно прекрасное утро, проходя мимо вокзала, зачем-то вскакивает в уходящий поезд…

– Голый под шубой, – продолжила я.

Он посмотрел на меня и еще раз вздохнул.

Белье, свитер, шерстяные колготки из тети-Галиного шкафа – все это приятно пахло розовым мылом. Я переоделась в вокзальном туалете. Штаны были мне велики, я их застегнула булавкой, которую нашла в конверте, вложенном в карман. В этом же конверте было немного денег. Теперь я себя чувствовала прекрасно, в таком виде не стыдно было идти в гости. Мы выпили в буфете кофе.

– Куда теперь? – спросила я Женю.

Он развернул карту Московского метрополитена и ткнул пальцем в станцию «Текстильщики».

В Текстильщиках жил кишиневский поэт Боря Викторов. Он совершенно не удивился, увидев нас на пороге:

– Ребята, – воскликнул он, – вы не представляете себе, как вы вовремя приехали! У меня в Кишиневе только что вышел сборник, а отпраздновать не с кем! Располагайтесь. Я сейчас что-нибудь соображу. Вы мясо любите жареное или на пару?

В поезде мы полутора суток питались печеньем «Улыбка», которое нам выдавал наш тайный доброжелатель – проводник вагона номер семь.

Перед тем как выйти из комнаты, Боря с треском разорвал бечевку на книгах:

– В Москве меня не понимают! Толстые журналы возвращают мои подборки! Они еще пожалеют!

Потом на кухне загремели сковородки, зашумела вода, и, перекрикивая ее, Боря говорил жене:

– Понимаешь, Оленька, приехали гениальные юные поэты, надо бы водочки!

Хлопнула входная дверь, это Оля пошла за водкой.

Мы сели поудобней и огляделись. За окнами простирался изуродованный шлакоблоками пустырь. Тускло посверкивали лампочки строительных кранов. Потом мы открыли Борину книгу.

Любимым поэтом Бори Викторова был Велимир Хлебников.

В Бориной книге стихи шли циклами, и все они были про древнеславянского полубога-полузверя по имени Китоврас. Китоврас был терзаем тоской по своему страшному нечеловеческому началу. Его дух разрывался между женщинами и небесами. Я догадалась, что под Китоврасом Боря имеет в виду себя.

Реальный Боря, невысокий крепыш с круглыми чуть навыкате глазами – настоящая фамилия его была Друкер, – любил компанию, семейный уют и свою вторую жену, работницу Центрального исторического архива Оленьку. «Оленька – идеальная жена поэта!» – говорил Боря и предлагал нам выпить за нее стоя.

Или он говорил, воздев глаза к люстре:

– За подругу жизни – красавицу и дворянку Ольгу!

И мы знали, что за этим последует стихотворение. Что-нибудь ностальгическое. Про разлуку:

Мы праздновали осень в Сипотенах,

Играл коньяк в стаканах запотелых…

Боря, хоть и жаловался на невнимание к нему московской среды, общался со многими известными поэтами. Встречаться с Евтушенко и Вознесенским Женя отказался и попросил отвести его в гости к Рейну. Вернулись поздно, Женя прихрамывал, на колене его голубых джинсов зияла огромная дыра. Пока я ее зашивала, он смирно сидел рядом, завернувшись в плед, и рассказывал, как за ними, когда они вышли от Рейна, погналась овчарка. Боря – чувствовался поэт гиперболы – уверял, что это была не овчарка, а волк.

– Ну а как Рейн-то? – спросила я наконец у Жени.