Книга Вдвоем веселее - Катя Капович

У Адриана Брауна были прекрасные манеры, которые не могли не понравиться окружающим. «В литературном мире существует абсурдный счет! – говорил он, отступив на два шага к стене и тем самым включив каждого в поле зрения. – Молодой талант вынужден дожидаться своей очереди!» Адриану это всегда казалось чудовищной несправедливостью. Он купил книги Питера и Джеймса и теперь бережно держал их, слегка прижимая к груди. Осыпав друзей комплиментами, он спросил у Макса, нельзя ли приобрести и его книгу, и, услышав, что такой книги не существует и что Максу в очередной раз отказали в очередном издательстве, выразительно вскинул брови:

– Надо подумать, что можно предпринять в этой связи! После двадцать пятого июня, когда я вернусь из Англии, заезжайте в гости! Джошуа хорошо знает дорогу в нашу конуру, где вам будут рады два скучных старика.

Последнее было типично английским самоумалением. Много пишущий, то и дело летающий с континента на континент Адриан Браун ни в коем случае не был «скучным стариком». Невысокий, прямой, с розовым лицом, какие бывают только у очень здоровых людей, он свои семьдесят три года носил с легкостью и даже с какой-то юношеской заносчивостью. Что же касалось его жены, то и тут Джошуа мог бы поклясться, что Эвелин Браун никак нельзя было назвать скучной старухой. Красивая, подвижная в свои шестьдесят семь лет, она была прекрасной собеседницей, так как обладала замечательным человеческим качеством – любопытством. К тому же она хорошо готовила и любила кормить своих гостей, что не раз выручало Джошуа в трудную минуту, когда, проговорив с Адрианом часа три, он понимал, что вот-вот, к своему стыду, свалится в голодный обморок.

Трое служащих складывали стулья и с грохотом сдвигали их к стене. Кто-то поднял рычажок яркости до упора; многоярусная хрустальная люстра, подарок Джона Рокфеллера-младшего библиотеке в Тисборо, зажглась над головами, и на минуту показалось, что это солнце вернулось из-за горизонта. Во всяком случае, стали видны все углы огромной комнаты с подвесными абажурами, глубинными арками и створчатыми окнами в нишах, которыми архитекторы XIX века так любили украшать интерьеры официальных помещений. Это и был американский модерн, здесь человек чувствовал себя демократично и просто, как у себя в гостиной.

Адриан с сожалением оглядел оживленную толпу. Ему было пора:

– У меня еще полторы встречи, одна – с гостеприимными хозяевами, вторая, увы, с самим собой в постели. Помните у Йетса: «Когда ты стар и сед…»

Они помнили, они вежливо улыбнулись.

Боровский вышел его проводить, а трех оставшихся поэтов тут же обступили дамы во главе с устроителем вечера, добродушным румяным толстяком в синем костюме и галстуке такого ярко-малинового цвета, что, казалось, от него сейчас вспыхнет вся его пышная шевелюра. Молодым людям было поднесено шампанское, и устроитель, он же директор, наконец сказал то, что уже давно готовился сказать:

– Старинная библиотека в Тисборо… – начал он голосом человека, давно дожидавшегося, чтобы ему дали слово, и улыбнулся всеми складками лица. – Библиотека, в которой я имею честь вас видеть, уже семьдесят лет поддерживает добрую литературную традицию – представлять лучшее, что есть в молодой поэзии!

В конце речи он добавил имена двух-трех известных поэтов, выступавших здесь на заре своего творческого пути, и слушатели, притихшие было под грузом этих звучных имен, удовлетворенно зашевелились и потянулись к столу с закусками.

Питер Грей налегал на шампанское, в котором он знал толк и которое жена, опасаясь за его полнокровие, не позволяла ему пить. «Какие глупости! Шампанское – самый здоровый напиток», – думал Питер, наливая себе второй, а потом и третий бокал и закусывая благородное Veuve Clicquot жесткими вареными креветками. Боровский не возвращался, и, допив шампанское, дослушав похвалы, вся группа шумно спустилась по широкой лестнице во двор.

Выехали поздно, что совсем не удручало молодых людей. Уже несколько лет они выступали вместе и находили большое удовольствие в этих турне. Все доставляло им радость: дорога, неизвестные яркие комнаты, где их принимали душевно и не без помпы, и и особое удовольствие им доставляло обмениваться впечатлениями о прошедшем вечере, возвращаясь домой на машине. Этот профессиональный разговор давал им ощущение единства, и думали они о себе как о единой группе. Ядром ее с давнишних пор были Джеймс Литлтаун и Питер Грей. Сидевший за рулем Джеймс Литлтаун был типичным ньюйоркцем – амбициозным, равнодушным к природе, предпочитающим любому морю море людей, птичьему щебету – человеческие голоса. Без людей он не мог прожить и дня, называл себя человеком самоубыточным и радовался, когда случай позволял ему вырваться из дома. Сейчас он, впрочем, был немного задумчив. Уже два или три раза он озабоченно посмотрел в зеркальце на Воровского, а потом остановил взгляд на знаком силуэте справа. С трудом умещавшийся в узком сиденье его полноватый друг Питер Грей был именно тем, кем Джеймс Литлтаун всегда мечтал себя видеть, а именно – поэтом до мозга костей. У него были живые зеленого цвета глаза, на высокий лоб спадали светлые, без признака седины волосы, с полгода назад он отпустил треугольную бородку, которая делала его немного старше, но в целом только красила его. Он недавно женился, и это тоже прекрасно подходило его молодому облику. У обоих поэтов имелась известность, которая приходит после солидного количества публикаций, выпуска книг, а главное, отзывов прессы, наша образованная публика, к сожалению, все еще верит ей больше, чем собственному мнению. У двух других их товарищей, сидевших на заднем сиденье, ни книг, ни известности не было, но они и были много моложе. Из этих двоих один был совсем юным. Американскому поляку Джошуа Воровскому, который и пригласил на сегодняшнее чтение своего профессора и известного критика, шел только двадцать пятый год. Он был физически силен, близорук и еще очень смущался на публике. Сегодня он все воспринимал празднично. Он поехал с ними впервые, учебный год заканчивался, профессор остался доволен прочитанным куском диссертации, прощаясь, он пообещал разузнать для Джошуа что-нибудь в Англии, и это было мило с его стороны, потому что в Англии издать диссертацию отдельной книгой было больше шансов, чем дома, в Америке.

Оставив позади полотно железной дороги, они выбрались на магистральный хайвей. Джошуа поглядывал в окно и думал о том, что будет делать через неделю. Он вспоминал дом и родителей. Даже по отцу – он обнаружил это вдруг, и это тоже явилось для него своего рода откровением – он истосковался. Подростком он отца презирал. Тот все свои неудачи вымещал на домашних, и это качество Джошуа считал низким. Только когда Джошуа уезжал учиться, их отношения вдруг изменились. Растроганный выпавшей сыну честью отец выдал Джошуа энную сумму на жизнь. «Польска не згинела!» – сказал он, провожая Джошуа на поезд, и, когда поезд тронулся, он еще долго шел вдоль перрона, утирая набежавшую слезу. Джошуа решил, что переборет свою обычную холодность с отцом. Вот это неожиданное чувство смирения и переполняло его теперь, и к нему примешивалось другое, связанное с одной женщиной, про которую он неотрывно думал последние несколько недель.