Книга Где ты теперь? - Юхан Харстад

Вот так он и появился у нас, человек с моря, последний выживший из прошлого.

Long Distance Man.[80]

Он молчал.

Ну, то есть не совсем молчал. Причалив к берегу, мы донесли его до Фабрики, усадили на кухне, завернули в теплые одеяла и расположились вокруг. Хавстейн начал задавать ему вопросы на всех известных языках, а тот сидел, безучастно уставившись в столешницу. А потом произнес кое-что. Он сказал: «Happy New Year. I’m Carl».[81]

Удивительно, что человек привыкает почти ко всему, и в жизни каждого устанавливается какой-то распорядок. Спустя лишь неделю наш новичок переквалифицировался из разряда потерпевших кораблекрушение в обыкновенного — как и все мы — постояльца Фабрики, и мы ничего особенного в этом не видели. В один из первых дней Хавстейн спросил, что, по нашему мнению, следует предпринять, и, когда после коротких раздумий никто из нас не предложил выгнать его или отправить в Торсхавн, он остался. Он вроде как был доволен. Несмотря на то что никто так и не узнал, куда же он направлялся.

В новогоднюю ночь Карл сперва посидел пару часов на кухне, а потом ему предоставили полный покой и разместили в свободной комнате, совсем как меня. Однако, в отличие от меня, уже на четвертый день своего пребывания на Фабрике он был на ногах и неплохо выглядел. Мы сидели в гостиной, когда он спустился к нам, и на сотую долю секунды мне вспомнилось, как я в первый раз заходил в эту самую комнату. А потом он сел и заговорил, по-английски, и звучало это будто он откуда-то из Штатов. Помню, что говорил он много, хотя тихо, и единственное, о чем он не хотел рассказывать, — это как он прямо перед наступлением нового тысячелетия очутился в Атлантике на спасательном плоту. Ни слова об этом не проронил.

«Я пока не хочу об этом говорить», — вежливо сказал Карл с обезоруживающей улыбкой и поведал об этом лишь спустя десять месяцев, в октябре, когда несуществующие деревья уже сбросили листья, а мы пережили одну смерть.

Поэтому мы постепенно научились избегать разговоров о его спасении, приняли его в наш мирок, и Карлу, похоже, это нравилось. Когда Карл находился с нами, мы разговаривали в основном по-английски, а потом он вслед за мной выучил фарерский или что-то вроде фарерского, которого хватало, чтобы поддержать беседу. Хавстейн определил Карла к НН на Фабрику, и они хорошо сработались. Карл оказался необыкновенно способным, и едва начав мастерить овец и торфодобытчиков, он принялся придумывать что-то свое, новые фигурки, которые мы сдавали в сувенирный магазин в Ваугаре. Хавстейн раздобыл подержанный токарный станок, и из-под рук Карла стали выходить чашки, блюда и подсвечники. Помимо этого он просверливал в деревянных овечьих ногах дырочки и вставлял в них проволоку. Овцы получались с подвижными ногами, раньше нам такое и в голову не приходило. Доходы от продажи сувениров выросли, то есть миллионерами мы не стали, зато энтузиазма прибавилось, НН вроде работа опять начала нравиться, она больше не заговаривала о том, что ей надо подыскать другое занятие, и с головой ушла вдела. Мы с ней и с Карлом просиживали все вечера, разрабатывая новые идеи. И еще я помню, как НН слушала шведские поп-мелодии в гостиной, а Карл в резиновых перчатках мыл на кухне посуду после ужина, качая головой в такт и переминаясь с ноги на ногу, словно танцуя. Потом он поворачивался, кивал мне и улыбался. Он вообще много улыбался, как только встал на ноги, может, поэтому никто из нас и не захотел сообщать о его появлении в полицию или миграционным властям. Наверное, странно звучит, но поначалу я не сомневался, что уж благодаря его присутствию я окончательно излечусь от болезни, с которой приехал на Фабрику, и что он спасет нас от постоянного страха перед психическим расстройством. В действительности же появление Карла изменило все лишь на небольшое время, а затем мы вновь незаметно вернулись к самолечению, успокоительным лекарствам и беседам с Хавстейном, так что этот замкнутый круг, состоящий из выздоровлений и медленного возврата к прежнему состоянию, заставил нас воспринимать выздоровление как само по себе нечто болезненное. Однако мы все же были рады прибавлению в семье: теперь у нас появился объект для заботы, словно мы завели кошку, от чьей мягкой поступи в мире воцарилась гармония. Заперев Карла в своем мирке, мы никому о нем не рассказывали и выжидали.

Хотя это тоже не совсем верно.

Особенно что касается Хавстейна. Той зимой он сделался каким-то беспокойным, много времени проводил в одиночестве, Хавстейн словно находился в постоянном напряжении, и даже настроение у него было не таким хорошим, как в первые месяцы нашего знакомства. И поэтому, как мне кажется, начала исчезать наша уверенность в нем, хотя сам он этого не замечал, а мы не могли сказать ему об этом.

Хавстейн подолгу разговаривал с Карлом, пытаясь выяснить, нужна ли ему срочная помощь психиатров. Он садился за стол и, делая отметки в записной книжке, пытался разговорить Карла, ведь абсолютно здравомыслящий человек не сядет в надувную лодку и не рванет в декабре через Атлантику. Однако Карл ничего не рассказывал, поэтому мы перестали давить на него, хотя, когда их с Хавстейном не было, мы подолгу обсуждали этот вопрос и ставили диагнозы, которые изо дня вдень менялись. Никаких особых проявлений болезни мы у него не замечали, разве что по ночам его мучили кошмары и лучше всего он чувствовал себя в дневное время. Как и все мы, Карл был не очень общительным — а может, наоборот, слишком общительным — и так умело обыгрывал нас в шашки или скраббл, что мы вскоре перестали с ним играть. К весне Хавстейн раздобыл компьютерный вариант шахмат, и тут оказалось, что наш новый жилец вовсе не шахматный гений: в самых сложных партиях обыграть компьютер ему не удавалось. Наверное, мы просто-напросто были слабыми игроками или не могли сосредоточиться.

Тем не менее никто из нас по-прежнему не знал, что случилось с этим человеком.

Известно было только, что он приплыл в спасательной лодке.

В канун Нового года.

В один из первых дней, когда Карл только появился у нас, я взял его с собой на кладбище возле церкви, куда мне посоветовала сходить Сельма. Расчет оказался верным: я сразу понял, что еще немного, и мое имя тоже было бы выгравировано на одной из этих плит. Я надеялся, что Карлу в голову придет та же мысль и он хоть как-нибудь объяснит свое появление здесь и почему он, измотанный, с отросшей за несколько месяцев бородой, оказался посреди ночи на ярко-желтом спасательном плоту.

Надев дождевики, мы перешли улицу, открыли ворота и прошли сперва по тропинке, а потом по маленькому мостику к заасфальтированной площадке, где были вбиты семь табличек с именами погибших на море жителей Гьогва. Присев на лавку, мы посмотрели на безымянную железную скульптуру, стоявшую посередине площадки. Скульптура представляла собой фигуру матери, на коленях у которой сидела дочь, а вокруг — сыновья. Мать пристально смотрела на море, дочь просто глядела вперед, а сын как будто скептически оценивал бухту. Я подумал, что спустя, быть может, всего несколько дней, недель или месяцев он пойдет по стопам отца и отправится в море. Более умиротворяющего памятника я не видел, однако если приглядеться, фигуры будто начинали незаметно передвигаться, руки их словно слегка шевелились, а потом вновь принимали прежнее положение. Мы смотрели на пенящееся море, на волны, разбивающиеся об острые скалы и бросающие в нас брызги. В такую погоду в море выходить не стоит, несмотря на то, что именно здесь находится один из лучших в стране рыбопромысловых районов. В такой день я бы ни за что на свете не сел в лодку, ни при каких обстоятельствах. За каждой волной, накатывающейся на берег, следовал нарастающий грохот, а затем его сменял отдаленный гул, предвещавший появление следующей волны и не прекращавшийся ни на секунду, так что если долго стоять рядом, этот нескончаемый гром начинал отдаваться гулом в висках.