Книга Ё - Евгений Лукин

Почему тогда не повезло другим ученикам?

Историческая фотография: стоит на руках, держит цирковую стойку на самом краешке обрыва над Уралом. А обрыв, говорят, высоче-енный…

Он пожимает плечами:

— Какая разница? Если техника есть, высота роли не играет.

Видно, уже в те времена выработался у него главный принцип: что бы ты ни делал — делай профессионально. (Кстати, любимое его словцо. Произносил он его всегда с уважением, раскатисто: профессанально…)

Стыдоба: научили меня «позе скорпиона». Дай, думаю, похвастаюсь. Посмотрел он с прискорбием, вздохнул:

— Отвра-тительный двойной бланш…

А он ведь ещё играл в одном джазе с Яном Френкелем. Оренбург — город тыловой, вот и съехались туда в самом начале войны известнейшие коллективы, в их числе и джаз Даниила Браславского. Как тут не воспользоваться случаем! Сошёлся с джазистами, стал брать уроки игры на шестиструнной гитаре — инструменте по тем временам редком. Расплачивался, понятно, не деньгами — продуктами. Потом наставника-гитариста призвали в армию. Оставил музыкант своему ученику Юрию в наследство гитару, замолвил за него словечко — и на фронт.

А тот — к Браславскому.

Посмотрел Даниил, понимающе усмехнулся:

— Знакомый инструмент…

И принял.

А Френкель играл на скрипке. Смычковые, к слову сказать, спросом тогда не пользовались. И представьте: приходит проситься в джаз тощий еврейский юноша со скрипочкой в руках. Браславский смотрит на него безнадёжно и говорит со вздохом:

— Ну, покажи… что умеешь…

Молодой человек, как гласит предание, отстёгивает тетиву от смычка, перекидывает её через струны, трость оказывается под корпусом — и принимается вундеркинд наяривать аккордами (это на скрипке-то!) нечто неимоверно джазовое.

Взяли. Такого — да не взять?

А на излёте застоя приехал Ян Френкель в Волгоград. К тому времени заслуженный артист Юрий Лукин уже успел вдребезги разругаться с театральным начальством и досрочно уйти на персональную пенсию.

— Сходить, что ли, на встречу? Узнает, нет?

Пошёл. Стоит дородный пышноусый Френкель, вокруг местные компонастеры вьются.

— Янчик?

Заезжая знаменитость вздёрнула брови, всмотрелась:

— Юра?..

Обнялись. Значит, можно ещё узнать.

* * *

Поразительно, но в автобиографических записках «Промелькнувшие годы» он живописует обитателей оренбургских окраин и ни словом не упоминает о своих встречах с выдающимися деятелями искусства. А встреч таких было, поверьте, предостаточно. Золотая россыпь для любого мемуариста!

То ли приберегал для второй части воспоминаний, то ли его больше интересовали именно простые неприметные люди.

Кое о каких подробностях своей бурной юности он не рассказывал вообще. Привязалась к нам однажды уличная гадалка, но, услышав в ответ пару слов по-цыгански, тут же исчезла.

Неужели и с табором успел побродить?

Из джаза — в лётное училище, из училища — в штрафную роту, потом снова училище, штурм Кенигсберга, неудачная посадка на искалеченном самолёте… Какой уж там джаз, если половина пальцев на руках переломана!

Гитару, однако, не бросил. Предпочтение отдавал испанщине. Так что раннее моё детство прошло во всевозможных «гадюшниках» (актёрских общежитиях) под «Гранаду», «Аустурию» и «Прощание с Альгамброй».

Сказать, что он прекрасно рисовал, — не сказать ничего. Он опять-таки рисовал профессионально. Когда в Ашхабаде занялся режиссурой, театральному художнику стало как-то нечего делать. Ну ладно, умение схватить черты лица одним-двумя штрихами можно списать на врождённый талант. Но откуда школа? Откуда знание законов перспективы и светотени? Анатомии, наконец!

Акробатике его, допустим, учил отставший от труппы циркач. Танцу — чечёточник. Музыке — гитарист. А кто его учил академическому рисунку? Может быть, севастопольский скульптор Чиж, с которым они дружили? Да нет, к моменту их встречи он уже рисовал вовсю. Так что скорее всего сам. По книжкам.

* * *

Думаю, что и штурман пикирующего бомбардировщика из него вышел отличный. По-другому просто не могло случиться. Единственное, кем он не смог стать, так это чиновником. Как ни странно, но вскоре после войны забрезжила перед ним карьера. Да-да, представьте! Двоечник, хулиган, школу то ли окончил, то ли не окончил, из лётного училища загремел в штрафняк — и поди ж ты! Служебная лестница. Путь наверх. Кстати, эту подробность своей биографии он в «Промелькнувших годах» тоже замалчивает. Стыдится, что ли?

Само собой разумеется, не выдержал, плюнул на перспективы, на высокую зарплату — и ушёл в Оренбургский ТЮЗ актёром вспомогательного состава. А куда ещё? Рука и ноги раздроблены — стало быть, цирк и джаз отпадают. Баба Лёля лет двадцать потом причитала:

— Раньше приходили пугливые, вежливые: «Скажите, пожалуйста, Юрий Григорьевич дома?» А тут повадились эти… артисты! Станет у калитки и орёт на весь переулок: «Юрка-а!..» Перед соседями неловко…

Всё-таки, наверное, он был актёром не от Бога, а от себя. Хотя, с другой стороны, упрямство и трудолюбие — тоже дар Божий. Постановка ног? Выправим упражнениями. Дикция? Дыхание? Разовьём. Литературу по специальности (да и не по специальности тоже) читал только с карандашом — целый ящик записных книжек, причём большая часть утрачена. И всё в копилку, всё в дело. По собственному его признанию, заметив на улице человека с интересной пластикой, шёл за ним, запоминал жесты, прикидывал, как это использовать и в какой роли.

С жадностью набрасывался подряд на все книги о психологии: будь то Павлов, будь то редкий в наших краях Фрейд. Особенно интересовался снами.

Амплуа? Любое. Послужной список: от Никиты из «Власти тьмы» — до шекспировского Бенедикта, от Сиплого — до Шельменко-денщика. Уму непостижимо: при его невысоком, по сценическим меркам, росте ухитрялся играть положительных социальных героев! Крупная голова, рельефно вылепленное лицо, широченные плечи, дьяконский голосина — и вот он уже кажется на сцене выше своих рослых партнёрш.

А сам, между прочим, был далеко не ангел. Чудовищно тяжёлый властный характер, да и пил крепко. Я бы от таких доз за неделю помер. Помню, остановился он однажды перед пышным строением девятнадцатого века, покосился на меня — и молвил этак назидательно:

— Вот если собрать все деньги, которые я за свою жизнь пропил, можно было бы построить такой дом с колоннами…

Не чужд был и литературных шалостей (это я всё о молодости, о молодости его рассказываю). Такую как-то раз сложил эпиграмму на главного режиссёра по фамилии, вы не поверите, Амаспюр, что руки впору развести:

Михал Михалыч Амаспюр

Об Эмму обломал свой хюр.

И поделом ему за смелость —