Книга Имперский сыщик. Аховмедская святыня - Дмитрий Билик

их тратить на пустое. Вот только в чем глупость молодости — не понимает, что простынет сейчас, потом всю жизнь тратиться будет. Сколько таких историй знал орчук, когда за пятак и ноги себе после Крещения морозили, и голос за понюшку табака, бирючом устроившись, на всю жизнь срывали. Хотя чего тут говорить, сам такой был. Ум — он часто с опытом и с годами приходит, и то не ко всем.

— Да уже и затихает, — отозвался Мих, — еле крапает.

Дождь и вправду поумерил свой пыл. Теперь большей частью капало с крыши. Бежали ручьи, смывая грязь (вблизи доходных домов, правда, ливневка была плохенькой), почти утих ветер. Мих подумал, что сейчас сойдет вода, и самое время будет пройтись по пустым улицам Моршана, непривычно чистого, несуетливого. Да только некогда.

— Иди поспи пока, в той комнате кровать, — кинул Витольд Львович Сеньке.

Мальчишка в тепле да после сытного ужина и правда разомлел, водил осоловелыми глазами вокруг и медленно моргал. Второй раз его уговаривать не пришлось. Прошлепал босыми ногами по полу, залез прямо в Михиной рубахе (а можно было и по-человечьи под одеяло лечь) на кровать, поворочался немного и засопел.

Меркулов потрогал сохнущую одежду Сеньки, быстро отдернул руку, явно обжегшись, и схватился за мочку уха.

— Теперь что, господин? — задал свой самый нелюбимый вопрос орчук. Хотя, с другой стороны, он не спросит — хозяин не скажет.

— Самое трудное, Мих, — ждать. Еще пару часов, по моему представлению.

Уж что-что, а ждать Михайло Терентьев с подобным хозяином научился. И раньше был неспешный, вдумчивый, теперь же вовсе стал обстоятельный. Да и ожидание — не слежка какая, тут можно хоть весь день провести в удобствах. Лишь бы не на ветру да еда под рукой была. Поел, значитца, он только что, ноги сами на топчан понесли, потому можно и «подождать».

Орчук долго не противился и задремал. Слух у него отменный, ловкость с реакцией хоть и не меркуловские, но всяко лучше, чем у обычных людей, потому быстро в себя прийти может. Причем странное произошло, нечасто с ним такое было: глаза закрыл и понимал, что видит сон, что не на самом деле все происходит, однако ж будто и наяву, навроде тех картинок, что Галахов в университете своем показывал.

Идет Михайло по улице, в районе незнакомом. Домов понатыкано незнамо сколько. Все высоченные, не меньше трех этажей. И кажется ему, что с каждого окна за ним наблюдают, порой даже шепот слышится, но стоит остановиться, сразу все затихает. А вместе с тем боязно орчуку на одном месте оставаться. Понимает он, что надо дальше двигаться. Замрет на минутку — и нагонит его некто, от кого спасения нет.

Странный город. И фонари газовые не горят, будто не ухаживают за ними вовсе, и окна все чернотой зияют. Мертвый город. Лишь впереди движение, едва глазом уловимое, малозаметное. Понял теперь Мих, что чуть ли не бежит теперь, да в полную прыть, на какую только способен. Сменяются одни дома другими, проносятся мимо глухие проспекты, мелькают темные вывески, но и фигуры приближаются.

Скоро понял орчук, что за странность его беспокоит. Впереди два человека, не один. Только первый прямо на мостовой, на холодных камнях неподвижно замер, а второй над ним склонился. Смотрит, наблюдает. И самое страшное, что второй этот — в плаще и в маске.

— Черный… — только и вымолвил Мих.

Сказал негромко, про себя почти, только тот в плаще услышал. Поднял голову, загоготал. Понимает орчук, что смех ему больно знакомым кажется, точно слышал его прежде, а вспомнить, кому принадлежит, не может. Только и думать об том Мих перестал, потому что понял, кто внизу лежит: господин его, Витольд Львович. Лицо бледнее обычного, губы в невероятной муке искажены, лоб нахмурен. А Черный знай гогочет.

Хотел орчук руку протянуть, чтобы до злодея дотронуться, да тот только хохотать перестал, глянул, точно кочергой горячей прихватил, и тут же Мих с ног повалился. Навис над ним Черный и тем же бесцветным голосом, которым полицмейстеру жизни угрожал, молвил:

— Ты хоть знаешь, кто я? Хоть знаешь?

Взял двумя пальцами маску да от лица отнял. Раз — ударило орчука так, что искры из глаз посыпались, два — в висках застучало, три — завертело. И снова, раз-два-три. Раз-два-три.

— Сиди, Мих, открою я, — сказал Витольд Львович.

Разлепил глаза орчук. Насилу понял, что все — лишь сон, мираж привиденный, кривда. Задышал часто, лоб утер, а у самого перед очами маска Черного, от лица отрываемая, и смех, смех…

— Ну что, господа, — на пороге показался Аристов, — пора начинать наше представление?

За экипажем Миху пришлось бежать аж квартал к стоянке извозчиков, шального ваньку ночью да в их районе поймать — большая удача. Теперь, после дождя, зябко стало. Хорошо, что Павел Мстиславович плащи принес. Он, конечно, больше от воды должен был защитить, сам по себе плохенький, тонкий, но все же лучше, чем ничего. Да и смотрелся в нем орчук грозно, устрашающе. Мундира теперь не видно. Плотно он запахнулся, только фигура большая, в черную материю укутанная. Ванька даже сначала испугался, но деньги увидел да понял, что зла ему Мих не желает. Повез к самому дому, а там уже господа с мальчишкой у подъезда стоят.

Аристов ни слова про Сеньку не сказал. Лишь бровь его изогнулась, и улыбка нехорошая на лице появилась. Видно, подумал что плохое, когда нашел паренька в одной рубахе на кровати у Меркулова (аристократы много чем дурным балуются). Но когда Витольд Львович растолкал воришку, одежду сухую подал, письма вручил да заставил заново все повторить, насмешливость с Аристова слетела. Понял он: Сенька тут по делу не менее важному, чем сам дворянин.

Усадили паренька внутрь, тоже в плащ обрядили — им теперь ни к чему, а мальчишке все же теплее будет ехать. Меркулов извозчику сам адреса назвал, деньги вперед выплатил, что делалось очень редко (дабы у Сеньки мысли не возникло опять экономией заняться, дело ведь важное), а чтобы ванька не баловал, Аристов после всего к нему подошел да еще лишнее убеждение проявил:

— Случится что с пацаном или вдруг не довезешь — найду… — Павел Мстиславович руку протянул, и на пальцах уже знакомые лепестки пламени, — …и накажу. Ясно?

— Ну что вы, милостивый государь, и в мыслях не было мальчишку обижать. Нечто мы не православные? —