Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

собирается воспользоваться тотальным опьянением взрослого состава, чтобы устроить спиритический сеанс в подвале дома творчества. К тому моменту этот достаточно огромный и разветвленный подвал был уже детально изучен нашей бандой. В подвале в тот период отсутствовал электрический свет, там царствовала тьма, соответственно, тусоваться там следовало с фонариком.

Мы сделали все от нас зависящее, чтобы шестнадцатилетняя группировка позволила и нам присутствовать на этом тайном и волнующем мероприятии. Но нас послали в самой категорической форме. Такие незрелые особи, как мы, им были решительно не нужны, потому что весь этот сеанс задумывался с эротическими целями: парни из шестнадцатилетней компании дальновидно рассчитывали, что зловещая атмосфера гулкого и просторного подвала, трепещущий свет свечей и мистический ритуал – все это подействует на девочек из их компании одновременно пугающим и возбуждающим образом, девочки станут бояться и возбуждаться, трепетно льнуть к парням, тревожно хихикать и охать, а парни под этим соусом будут их всячески лапать, защищая и приятно отвлекая от ужасов потустороннего мира. Ну и, конечно, шампанскому, специально припасенному для этой ночи, подлежало сыграть свою важную роль. Если же какая-то из девочек (надеялись парни) почувствует себя окончательно нервно в самом лучшем смысле этого слова, то на этот случай подвал обладал множеством лабиринтных закутков, где можно нацеловаться и наобжиматься всласть, а то и предпринять что-нибудь еще более прогрессивное – как повезет. Короче, парни все мудро рассчитали и подготовили, вот только они не учли размер опасности, которая содержалась в иконописном отроке.

Мы еще раньше, обследуя подвал, обнаружили там заброшенную душевую. Света там не было, но вода-то была. Алешенька где-то раздобыл длинные резиновые трубки, их загодя прикрепили к кранам. Я в этой технической подготовке не участвовал, я никогда не принадлежал к разряду рукастых, ничего делать, кроме как рисовать, не умел. Я даже шнурки на ботинках не умел нормально завязать, вечно они у меня развязывались. Короче, в назначенную ночь мы затаились во тьме подвала, и вот начался сеанс: противники наши торжественно воссели вокруг стола, оснащенного горящими свечами. В момент максимального нагнетания саспенса, когда духи иного мира вот-вот должны были откликнуться на зов, – в этот момент струи холодной воды хлынули на собравшихся из тьмы, свечи погасли, тьма воцарилась, исполненная визгами неподдельного ужаса. Причем визжали не только девушки. В первый момент все они перессали не на шутку. Но мокрые парни быстро очухались, и ярость вытеснила страх. Вспыхнули фонарики, кто-то сразу догадался, что это мы устроили этот тупой пиздец. Воспоследовала беготня по просторам подвала: они охотились на нас, а мы убегали. Они разозлились как черти, мы пытались улизнуть, в результате мы заперлись в одной из душевых кабинок, но они выломали дверь, вытащили нас и отпиздили. Отпиздили всех четверых, включая девочку, которая была с нами. Били больно, но так, чтобы не осталось следов на телах: никому не хотелось, чтобы взрослые прознали о наших военных играх. После экзекуции они вышвырнули нас через боковую подвальную дверь на мороз, мокрых и испизженных. Мы, конечно, могли вернуться в дом через главный вход, но там нас бы засекли взрослые. В результате мы залезли в окно туалета на первом этаже.

На следующее утро все сидели в столовой за завтраком. И мы обменивались с нашими врагами заговорщицкими взглядами, посылая друг другу немые сигналы: война войной, но тайна должна остаться в тайне. Взрослые ничего не узнали про спиритический сеанс. Конечно, нас спрашивали, почему мы все такие мокрые. Мы сказали, что тусовались в подвале, в старой душевой. Короче, особо нас не ругали. Алешенька Литовцев остался очень доволен содеянным. А я не очень. Во-первых, мне не понравилось быть испизженным и вышвырнутым на мороз. К тому же я не испытывал к этим ребятам никаких мстительных чувств, и мне было немного стыдно, что мы так жестоко и глупо обломали им кайф. Но дело даже не в этом.

После этого эпизода во мне осталось какое-то свербящее чувство неудовлетворенного любопытства. Мне хотелось знать, что произошло бы на сеансе, если бы мы не сорвали его. Откликнулись бы духи на призыв деписов-подростков? Чем-то меня торкнуло, зацепило, пока мы сидели во тьме, взирая из укрытия на круг людей, освещенных свечами. Эта незавершенная сценка снова и снова воскресала в моей голове. Я полагал, что было бы в тысячу раз интереснее просто подсматривать за сеансом вместо того, чтобы заливать эту компанию струями холодной воды. Мы варварски погасили огоньки этого сеанса, сорвали мистический ритуал, который успел обаять меня за краткое время нашего подглядывания.

Короче, не прошло и двух лет, как сам я сделался страстным обожателем спиритизма, чуть ли не медиумом. Увлечение спиритизмом полностью окрасило собой 1978 и 1979 годы, последние годы таинственной декады. И годы эти стали одним из самых мистически сладостных и таинственных периодов в той анфиладе лет, по которой я брел в виде взыскующего чудес малыша.

Стоит заметить мимоходом, что меня вовсе не настроило на скептический лад то обстоятельство, что сорванный нами сеанс затеяли лишь в интересах подросткового сладострастия. Либидо имеет много окон и много дверей – в том числе и такие, что открываются в иные миры. Души умерших, возможно, заинтересованы во флирте между живыми. Флирт ведет к совокуплениям, совокупления – это возможность рождения новых тел. Неудивительно, если умершие присматриваются к флиртующим и даже оберегают их. Они заинтересованы в новых телах, как в новой одежде, как в новых квартирах, как в новых бархатных кибитках. Так полагал я, честно скользя по снегам. То на лыжах, то в санях. Бубенцы звенели, а вдали мелькали огоньки.

Все началось на даче Мендельсонов в Челюскинской – на той самой даче, где я в семилетнем возрасте отловил «переживание на пеньке» (отсылаю терпеливого читателя к роману «Эксгибиционист», где подробно описано это переживание). Теперь же мне исполнилось уже тринадцать. И был я тогда гораздо более глубокомысленным существом, нежели сейчас. В тринадцать лет – ого-го, в тринадцать-то лет человек выкапывает глубокие туннели в пузырчатых тканях бытия! Впрочем, воспаряющее глубокомыслие (по типу «Зияющие высоты» – так называлась одна диссидентская книжка тех лет, я ее читал в самиздате, как и все тогда, но запомнилось мне только название) никак не мешало глубинному и закоренелому легкомыслию – иначе, надо полагать, я не бросился бы очертя голову в странные объятия спиритизма.

Сама по себе дача, о которой идет речь, была местом моего обожания, моего восторга. Дачу эту мой папа снимал у семейства Мендельсон каждое лето с 1973 по 1979 год. То есть пять лет: срок для детства гигантский, необозримый. В начале восьмидесятых папа переселился в Прагу и перестал снимать эту дачу. Я человек привязчивый и сентиментальный, склонный к ностальгии, склонный влюбляться не только лишь в людей, но и в места, в некоторые пространства, – сосновая, влажная, загадочная Челюскинская околдовала мое сердце.

В Челюскинской находился дом творчества художников – конечно же, дом творчества. А как же? Мы все тогда вращались вокруг этих оазисов социалистического блаженства. Там присутствовали огромные и роскошные литографские и офортные мастерские, несколько цехов волшебно-алхимического свойства, заполненных крупными старинными печатными станками, – везде витали пленительные запахи едких красок и кислот, которыми обрабатывались стальные доски. И дозволялось сколько душе угодно выцарапывать специальной иглой на этих досках свои веселые или невеселые картинки. Слова «акватинта», «линогравюра» и «сухая игла» не сходили с уст. Соответственно, три собаки на законных основаниях ошивались у входа в дом творчества. Звали их, конечно же, Акватинта, Линогравюра и Сухая Игла. И, надо полагать, более суровый пес по кличке Офорт гнездился на задворках здания – не помню, гнездился он там или нет, но должен был гнездиться, поскольку не найти более подходящего имени для сурового пса. Я выцарапывал своих звездочетов, забавных капиталистов в цилиндрах (вдохновленных советской политической карикатурой), расхристанных мушкетеров французского короля, вислоухих или же остроухих собак, котов с растопыренными усами, несущих в лапах свечу, людей-комаров, витающих над разрушенными городами, колдунов, монаупров…

Относительно последнего слова – монаупры – должен сказать, что оно моего собственного изобретения. Огромная серия рисунков, которую я рисовал чуть ли не на