Книга Безумный Пьеро - Михаил Харитонов

— Ну вот и всё, — сказал маленький шахид.

— Что всё-то? — не понял Буратина.

— Просто — всё. Я больше не поэт, — объяснил Пьеро.

— Больше стихов не пишешь? — догадался бамбук. — Ну не писал бы, а жечь зачем?

— Ты не понял, — Пьеро вздохнул, вытер рукавом пот со лба: в комнате было жарко. — Я сказал, что я больше не поэт. А поэзия была для меня, — тут он запнулся. — Если я скажу «больше чем всё», ты поймёшь?

— А я почём знаю, — развёл руками бамбук. — Может, пойму. Когда-нибудь. Будут у меня деньги, сделаю ребилдинг, нарощу кору и пойму вообще всё.

— Это вряд ли, — Пьеро посмотрел на Буратино с нескрываемым скепсисом. — В общем, стихи были для меня самым важным из того, что я делал и что было со мной. А теперь их нет. Надеюсь, это поможет.

Буратино недоуменно поскрёб ногтем шею: что-то осталось непонятным — не в каком-то возвышенном смысле, а в простом, бытовом, в чём деревяшкин разбирался. Наконец, он вспомнил — и тут же спросил:

— Ну так если ты всё равно всё пожёг, зачем страницы-то вырывал?

Маленький шахид грустно усмехнулся.

— Я уничтожил труд свой жизни. Это какая-никакая, но всё-таки жертва. А жертва должна быть совершенной и без изъянов. Поэтому я вырвал страницы с плохими стихами, оставил только лучшие. Они достойны пламени. А это — покосился он на смятые листы — просто мусор. Ну или не мусор… или не всё… — он задумался, потом поднял какую-то страничку. — Вот, к примеру. Последнее из законченного. Послушай. Ad se ipsum.

— Чего? — Буратина вытаращил левый глаз.

— Того! — Пьеро скорчил недовольную рожицу. — О, как же мне не повезло с последним слушателем! Хотя какая разница, другие были не лучше. В общем, это название стихотворения. По-латыни это означает — «к самому себе». То есть стихотворение адресовано самому автору стихотворения. Как бы, — добавил он.

— Всё равно не понял, — проворчал Буратина.

— И не надо. Просто слушай, — Пьеро встал в позу и принялся декламировать:

— Кыкало мудыкало во срамной щели. Хоботками тыкали осы да шмели. Цвиркали-пипиркали, целились проткнуть кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть. Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — вдруг заголосил он. — Кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть!

— Это что за хрень? — на этот раз у Буратины вытаращились оба глаза.

— Ну это же совершенно очевидно, — Пьеро развёл руками. — Кыкало-мудыкало — это иронически переосмысленная самость поэта, то есть меня. С точки зрения обывателя поэт — смешное существо, занимающееся ерундой. Ну вот кыкало-мудыкало он и есть. Доступно?

Буратина пожал плечами.

— Ну хорошо. Срамная щель — это… гм… ну, скажем так: это моя жизненная позиция, к которой в данном случае я тоже отношусь иронически и даже, можно сказать, негативно. Типа я забился в щель, сижу в ней, это стыдно. К тому же срамная щель — эвфемизм, обозначающий вагину.

— Ы-ы-ы, — протянул Буратина. — Ты сейчас с кем разговаривал?

— С тобой. да, в самом деле. Короче, это пизда.

— То есть ты пиздой накрылся? — заинтересовался бамбук.

— О! Понимаешь! Ну да, вот именно. Пиздой накрылся и в ней укрылся. Всякое горе содержит в себе некое утешение, которое вызывает привыкание. Осы да шмели — это некие внешние силы. Так понятно?

— Вроде бы, — бамбук с хрустом почесал затылок, пытаясь выскрести из него немного ума. Успеха не достиг, зато на гладкой поверхности появилось несколько царапин — прямых, но глубоких. Слегка засаднило.

— А оно всё кыкало, плача и смеясь! А оно мудыкало, внутрь по-забиясь! Уховёртку длинную принесли шмели, чтоб его повывернуть из срамной щели! — последние слова Пьеро пропел и снова завёл своё «парару-тач».

Буратине даже стало немного интересно: появилось какое-то действие. Поэтому он добросовестно упёрся взглядом в губы Пьеро, ожидая финала.

— Вот его повы-ы-ыверли, — продолжил маленький шахид подозрительно дрожащим голосом: Буратина с удивлением понял, что Пьеро еле сдерживает рыдания. — Повынули, — продолжил он, справившись с чувствами, — вынесли на свет, а оно и сгинуло, а его уж нет — только песнь неспетая, только сон пустой, память безответная. да ив об-щем-то и хуй бы с ним, — последнее прозвучало как-то не в лад. Бура-тино открыл было рот, чтобы об этом сказать, но посмотрел на приятеля и промолчал.

— Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — уныло завершил неудачливый стиховорец, — надоело сочинять, пошло оно. — он не договорил, смял листочек и зашвырнул в огонь. Пламя обняло бумажку, сжало в рыжем кулачке и сломало пополам. Два лоскута пепла упали на угли.

— И день сгорел, как белая страница, — пробормотал Пьеро себе под нос. — Ну что, друг любезный, давай, что ли, поспим.

— Не буду, — честно сказал Буратина. — Не, ты ничё так пацан, просто, ну извини — нет стояка. И в жопе тоже не кругло, — добавил он для полноты картины.

— Да чтоб ты!.. — маленький шахид махнул рукой. — Я имел в виду спать. Просто спать.

— Это

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.

ПЬЕРО, ОТРЁКШИЙСЯ ОТ ПОЭЗИИ, ВИДИТ ЯЙЦА

В голове Пьеро плясали яйца. И богатырские, и монастырские, и канальские, и генеральские, и восточные, и позвоночные, и удобные, и бесподобные, и ладные, и прохладные, и простейшие, и золотейшие, и зазывные, и унывные, и красные, и прекрасные, и безобразные тоже проклёвывались в разных местах, а сверху сыпались гвардейские, и халдейские, и мандейские, и злодейские, и гробовые, бля, и роковые, бля, и безблядые тоже откуда-то брались-ебенились, и голядые шаро-ёбились по извилинам, по жилочкам, по самой волосне катились оне а средь нервных волоконец таились яйца ещё и ощурые, и скощу-рые, и гладкие, и прегадкие! низменные и онанизменные! носопыгие и косоногие, ярые и серебрявые, щупоносые и дымососные, кудрявые и хуявые (этих было особенно много), ватные и автоматные, гудронные и патронные (и понтонные, не забыть бы и их — да и как их забудешь!), хлоргидратные и приятные, флоренсийские и галисийские, медные и победные, заодно и короедные, и все они катились, катились, катились, а бывали среди них и двухсотые — эти пахли тухляком и формалином,

а за ними валом валили яйца шестисотые, в них лежали яйца полоротые, а за ними неслись яйца харкотые, и хардкорые, и позорные, и непозорные, и иллюзорные, да, и неслись яйца несущие, и сосущие, и вездесущие, и самые неизбежные из яиц — присущие, бродяжие, говяжие, и лебяжие, и княжили яйца княжие над яйцами хуяжими, и над очковыми, и волочковыми, и поповскими, и растроповски-ми — чуточку мстиславскими и слегка доминорными,

— и скакали яйца проворные, и краснели яйца чёрные, и дрочилися яйца дрочёные, и учёные, печёные и наречённые, и даже усечённые, да и таковские, да и сяковские, псковские, даже исаковские (ай молодца!) — ине было им конца и краю и укорота, потому как на каждый конец кончали яйца концовые, через всякий край кро(в)ились краёвые, и животные, и потные, и рвотные, и укоротные и все они бесконечно были, были, были, пребывали и прибывали, накатывали и откатывали, и ухали в бездну, по вещему слову Анаксимандра — ἐξ ὧν δὲ ἡ γένεσίς ἐστι τοῖς οὖσι͵ καὶ τὴν φθορὰν εἰς ταῦτα γίνεσθαι κατὰ τὸ χρεών διδόναι γὰρ αὐτὰ δίκην καὶ τίσιν ἀλλήλοις τῆς ἀδικίας κατὰ τὴν τοῦ χρόνου τάξιν, то есть из чего рождались они, туда и сгинуть им полагалося, ибо платили друг другу взыскания и пени за своё бесчиние опосля положенного сроку, o, о!