Книга Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Его дочь Лилиан нарисовала такой портрет отца: «Религия Сэмюэла Монтегю повлияла на все его мировоззрение. В первую очередь он был иудеем, а затем уже гражданином, политиком, коммерсантом. Именно глазами верующего еврея он смотрел на людей и окружающий мир. Религия была для него источником дисциплины, и он никогда, ни разу в жизни, не нарушал ее правил. Он верил в Бога со всем пылом его пылкой натуры, и Бог для него был законодателем, чьи законы достойны самого пристального внимания и беспрекословного повиновения. Послушание и самопожертвование, которого требовали они, привели его к святости. Он никогда не жаловался на тяготы этой дисциплины. Он без преувеличения любил подчиняться даже мельчайшим предписаниям, и это подчинение означало для него своего рода сопричастность, благодаря которой, как утверждает предание, можно достигнуть Бога».

Но за предписаниями стоял дух веры, и Монтегю почти в буквальном смысле слова верил в том, что он – сторож брату своему. Его мучили бедность и убожество, которые он видел вокруг себя, и он стремился установить такое законодательство, которое позволило бы улучшить жилые условия для рабочих и перераспределить богатства. Отделять на благотворительность десятую часть дохода было для него чем-то само собой разумеющимся, но фактически он давал гораздо больше. Английский крикетист Ч.Б. Фрай привел такой пример его щедрости. Фрай, неравнодушный к вопросам охраны детства, открыл для мальчиков из бедных детей учебный корабль «Меркьюри». К кому бы он ни обращался, все не жалели советов, но денег дал только Монтегю. «Он, – писал Фрай, – был добрейший человек, а с пышной белой бородой походил на Моисея, каким его обычно представляют. Его щедрость тем более велика, что наш лагерь официально находился под патронажем англиканской церкви, а он был строгим иудеем».

Монтегю пожертвовал Совету Лондонского графства 26 акров земли в Эдмонтоне под строительство жилья для рабочего класса, а потом безвозмездно пожертвовал еще и 10 тысяч фунтов. Много лет он состоял директором компании, обеспечивавшей рабочих жильем под четыре процента, – некоммерческого предприятия, которое одним из первых стало предоставлять хорошее жилье для рабочего класса. И в парламенте, и за его стенами выступал за открытие вечерних школ и за государственное опекунство над детьми, оставшимися без попечения родителей. Он поддерживал законодательно оформленную помощь для бедных и муниципализацию коммунальных услуг, таких как водопровод. Он был горячим сторонником введения налога на наследство и повышение прямых налогов вместо налога с продаж, который, по его мнению, тяжелее всего ложился на неимущих. Он противодействовал принятию Билля о сокращении рабочего дня[71] 1888 года, который, хотя и был прогрессивной мерой и улучшил бы жизнь работников магазинов и лавок, тяжело ударил бы по мелким лавочникам. Он был убежден, что наследственное пэрство представляет серьезное препятствие для социальных реформ, и состоял казначеем Лиги за ликвидацию палаты лордов. Когда либеральная партия раскололась в 1886 году по Биллю об ирландском гомруле, выдвинутом Гладстоном, и Ротшильды присоединились к юнионистам, Монтегю остался верен Гладстону. Отчасти причиной этого было значительное число его ирландских избирателей, но кроме того, он был большим почитателем, чуть ли не обожателем Гладстона. У них было много общего, несгибаемая принципиальность, возвышенные нравственные идеалы, глубокая религиозность, пристальное внимание к нематериальным факторам, управляющим поступками человека, сочувствие к низшим слоям, решимость поступать правильно, несмотря ни на какие личные или политические потери. Словом, в их лице мы видим человека принципа, у которого слово не расходится с делом.

Разногласия с кумиром у Монтегю возникли по поводу восточного вопроса. Гладстон был настроен против турок и за Россию; Монтегю из-за отношения России к евреям склонялся к антироссийской и протурецкой позиции; но это ничуть не умалило того глубокого уважения, которое он питал к Гладстону, и всю жизнь он лелеял драгоценное воспоминание о том, как Гладстон как-то раз посетил его кенсингтонский особняк. Ему прямо-таки не верилось, что у него дома такой блестящий гость, и, как вспоминает его дочь, «накануне он радовался, почти как ребенок, а весь вечер был совершенно счастлив, особенно из-за успеха приема и явного удовольствия почетного гостя».

Монтегю редко выступал в палате общин, и это никогда не доставляло ему удовольствия. Его внешность привлекала к себе взгляды. Это был высокий, крепкий, широкоплечий человек с великолепной головой, длинной волнистой бородой и пронзительным взглядом, но красноречием его природа обделила, он часто растекался мыслью по древу и повторялся. По финансовым вопросам его выслушивали со всяческим вниманием, но в своем депутатстве он видел в первую очередь возможность служить избирателям, и в этом его никто не мог превзойти.

Он оставил Уайтчепел в 1900 году в пользу племянника сэра Стюарта М. Сэмюэла, потом участвовал в выборах от центрального Лидса, где потерпел разгромное поражение. Оно не слишком его огорчило, что было вполне предсказуемо. Палата общин после смерти Гладстона лишилась для него всякой привлекательности. В 1894 году по рекомендации лорда Розбери его сделали баронетом, а в 1907-м – пэром. К тому времени радикализм Монтегю отчасти утих.

По словам его дочери, в основании его политического кредо лежал авторитет Библии: «В Ветхом Завете он видел выражение своей веры в отделение церкви от государства, в обязательства работодателей перед работниками, в ответственность государства за жизнь и здоровье человека, в ограничение рабочего времени, в законы против заповедного имущества и майората и накопления земель. Там же, на его взгляд, раскрывалась доктрина врожденного достоинства, которая была источником его либерализма с первого до последнего дня».

В 1880-х в маленькую и компактную англоеврейскую общину внезапно нахлынул поток новых иммигрантов из России и Польши. Старые семьи, привыкнув ассимилировать новоприбывших по мере их появления, не сумели справиться с наплывом. Прежним учреждениям, руководимым Родней, таким как бесплатная еврейская школа и Совет попечителей, которые в целом не без успеха обращали неотесанных сыновей гетто в английских джентльменов, новая задача оказалась не по плечу. Что еще хуже, новоприбывшие и не хотели обращаться. Они вовсе не рвались отряхнуть с себя пыль гетто, напротив, они привозили гетто с собой, и в переулках Уайтчепела сформировались маленькие диаспоры из Плоцка и Пинска, Клоцка и Минска, каждая со своей запотевшей молельней, или хеврой, как их называли. Старые семьи взирали на них с искренним испугом, видя в них угрозу недавно обретенной респектабельности и положению, которое заняли в широком обществе и за которое так долго боролись.

Эти хеврот, заявляла «Еврейская хроника», рупор старых семейств, «в известной степени возникают из враждебности, которую чувствует приезжая беднота, к религиозным нравам и обычаям английских евреев. Чем быстрее иммигранты, прибывшие на наши берега, примирятся с новыми условиями жизни, тем лучше для них самих. Все, что продлевает изоляцию этого элемента в обществе, чревато опасностью для него самого».