Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

Никлас Франк приехал на поезде – с севера Германии до южной части, где находится Нюрнберг, примерно четыре часа езды. Впрочем, ему всегда есть чем занять время: Никлас входит в стеклянный холл отеля, сжимая в руках замусоленные и уже не шуршащие сегодняшние газеты. Пока мы с ним здороваемся и обмениваемся вежливыми репликами про погоду и его здоровье, я опишу вам этого человека.

Несмотря на то, что в прошлом году Никласу перевалило за семьдесят, ему трудно дать и шестьдесят пять. Он длинный и тощий – такой, каким был всегда. Наверное, метр восемьдесят, а может, и еще выше.

У Никласа седые, коротко стриженные густые усы, которые притоками по обеим сторонам лица впадают в недлинную седую бороду, – редчайший случай, когда человек при этом не выглядит престарелым д’Артаньяном. Быть может, всё потому, что у Франка, как и у его отца, красивая форма черепа, так что даже его полысевшая голова смотрится стильно, никак не жалким свидетельством возраста.

Франк носит очки – небольшие стекла в тончайшей черной оправе – и фактически не расстается с ними; лишь изредка, если вы ставите его в тупик каким-то вопросом, он снимает их, чтобы потереть ладонью лицо.

Когда Никлас увлекается какой-нибудь историей настолько, что начинает говорить по ролям, изображая персонажей (обычно своего отца или брата Нормана), он широко открывает рот, отчего становятся лучше видны его неровные пожелтевшие зубы. Передние два – те, что у кроликов обычно выпирают, – вдавлены внутрь, за счет чего отчетливее проступают маленькие вампирские клычки. Мне трудно сказать, похож ли он на своего отца, скорее нет, чем да – иное телосложение в противовес сочной плоти гауляйтера Польши. Но нос и взгляд не позволяют мне констатировать полную несхожесть отца и сына.

Франк опускается в мягкое белое кресло и вытягивает вперед ногу. Он морщится.

– Что-то не так? – спрашиваю, усаживаясь на подлокотник его кресла.

– Моя левая нога… – Франк закидывает голову и смотрит на меня снизу вверх. – Заныла сегодня ужасно. Как назло, словно кто-то нарочно не хотел пускать меня сюда.

– Провидение? – уточняю я на всякий случай, отлично зная, что Никлас в это не верит.

– Проклятье из ада от покойного папочки, – усмехается Франк, – да артрит, наверное, простой, что же еще?!

– А-а-а, – улыбаюсь я с облегчением: может, у меня правда что-то с памятью? Может, я, как и немецкое общество, сочинила себе жуткого сумасшедшего Франка? Начиталась его статей про папу? Приукрасила гирляндами ужасов нашу с ним предыдущую встречу?

– Как ваши внуки? – улыбаюсь я, протягивая Франку ключ от его гостиничного номера.

Никлас кладет его на низкий стеклянный журнальный стол и начинает ерзать в кресле, путаясь в полах распахнутого плаща, желая добраться до внутреннего кармана своего пиджака:

– Сейчас тебе их покажу! Выросли за полгода все! – Кряхтя он извлекает несколько фотографий: – Где же они?

– А что это за маленькая черно-белая фотография? – спрашиваю я.

– Ну-у-у, – тянет он, пытаясь извлечь из кармана другую, – ты ее уже видела.

– Я не экстрасенс, не вижу сквозь пиджак.

Франк явно не понимает, к чему я заговорила про экстрасенсорику, и, выгнув брови, поясняет:

– Ты ее видела у меня дома в Шлезвиг-Гольштейне!

С неохотой ребенка, которого принудили поделиться любимой сладостью, он протягивает мне маленькую фотографию, бережно обернутую в полиэтиленовый файл, – мера предосторожности, чтобы изображение не замусолилось окончательно. Я смотрю на фото. Кладу его на стол и начинаю ногтем разглаживать замятости на полиэтилене. Франк смотрит на меня не без любопытства.

– Ну? – вдруг спрашивает он.

– Что ну? – спокойно говорю я, продолжая разглаживать полиэтилен. – Обычное дело. Вы же сами говорили, что всю жизнь носите это фото с собой. («Черт! Быть не может! Он и правда носит его с собой! С ума сойти! Я думала – шутка!» – надрывается мой внутренний голос, в то время как другой мой голос звучит ровно и спокойно, словно это и правда обычное дело – носить при себе фото отца-покойника.)

– А, да, конечно, – рассеянно кивает Никлас и добавляет. – Просто я уже полминуты сую тебе под нос фото со своими внуками, а ты пялишься на труп моего папаши.

Ох.

Нехорошо как-то вышло.

Я протягиваю Франку фото отца и беру в руки другое, с внуками.

А в глазах еще стоит тот самый труп, который за несколько минут до запечатленного момента был живым человеком. И этот живой человек написал своей семье последнюю записку. Никлас получил ее как раз на следующее утро после казни. У записки был постскриптум. Сухая констатация факта: «В ночь на 16 октября я умер».

Никлас рассказывал, что такая приписка была сделана Гансом Франком во всех его последних письмах, адресованных близким и друзьям, – несмотря на тайну, сопровождавшую дату и время казни, о ней в нюрнбергской тюрьме знали все, включая тех, кого должны были казнить. Еще, помню, Никлас добавил: «Это была единственная правда, которую мой отец сказал в своей жизни…»

– Ну и как тебе мои прекрасные внуки? Выросли, не правда ли?

Продемонстрировав мне веселые мордашки своих внуков, Анно, Карлы и Норы, Франк бережно складывает фотографии – лица детишек к лицу висельника, их разделяет лишь тонкая полиэтиленовая пленка – и убирает во внутренний карман пиджака, к правам и паспорту.

– Никлас, – говорю я, – вам нужно отдохнуть с дороги.

Он согласно кивает и тянется рукой к ключу, оставленному на столике.

Два часа спустя Франк выходит из отеля и жмурится от оранжевого заходящего солнца. Он подремал в номере и теперь, чуть прихрамывая, готовится прогуляться с нами к крепостной стене города, возле которой мы с утра, в ожидании его приезда, обнаружили неплохое местечко для съемок одного из эпизодов. Итак, мы с оператором, Эйзенштейном (так Никлас по-дружески зовет режиссера Сергея) и Франком прибываем на точку. Да, за то время, что нас тут не было, с местом произошли разительные перемены. На закате открылись ставни дома, который днем казался нежилым, и в окнах появились девушки.

– Ой, тут общежитие студенческое, что ли? – уточняю я, пока мужчины замирают, открыв рты. – Какие девочки симпатичные!

– Да, и трансвестит из третьего окошка тоже, – кивает мне Эйзенштейн.

Франк громко, раскатисто смеется:

– Отличную точку, гляжу, выбрали!

Теперь и до меня дошло. Здесь бордель. И сейчас как раз «приемные часы».

– С другой стороны… – Никлас прикуривает сигарету и задумчиво выпускает изо рта плотный серый дым. – По смыслу даже очень интересно. Я могу пройти вдоль этого чудесного заведения и сказать, что мой отец несравнимо хуже прекрасных представительниц этой древней профессии. Что он настоящая проститутка – лег под Гитлера и ни в чем никогда ему не возражал. Он не тело продавал. Он душу продал.