Книга Седьмая печать - Сергей Зайцев

И Магдалина, совершенно потрясённая видом этой горы, впечатлённая этим неожиданным, величественным, масштабным зрелищем, слегка поклонилась ей.

Гора улыбнулась шире, усики взметнулись выше. Задыхаясь и сипя, гора удивлённо молвила:

— Ты кто такая, чудо? — и вдруг подмигнула; несмотря на тяжёлую одышку, настроение у горы было явно хорошее. — Погоди, не говори. Дай-ка я догадаюсь. Ты Магдалина, конечно.

— Магдалина, верно, — ещё не оправившись от потрясения, девушка готова была сделать перед божеством книксен. — Ваш супруг велел, чтобы я заглянула к вам, представилась. Вот и ключ мне дал.

Одышка и сипение усилились, на их фоне возникло некое клокотание; оно, казалось, исходило из самой глубины этого фантастического существа, из недр телес, где была спрятана, где страдала нежная, трепетная душа. Магдалина догадалась, что это клокотание должно было означать смех.

Кать-Катя просмеялась:

— Супруг велел... не могу, ей-богу... ха-ха!.. Без моего веления супруг давно уже шагу не ступает. И шаг его в твою сторону — это тоже был мой шаг.

Последние слова языческого божества не пришлись Магдалине по душе, но она, девушка воспитанная, вежливая, да ещё находящаяся в положении зависимом, приложила усилие, чтобы неудовольствие своё скрыть:

— Страшновато у вас здесь: не прибрано, дух тяжёлый и череп на столе.

Гора повернула голову к столу:

— Череп? Ничего страшного! Это всего лишь Генрих. Он свой. Член семьи, можно сказать.

Магдалина бросила на Кать-Катю быстрый взгляд:

— А вы не такая, как я себе представляла.

— Какая же? — насторожилась гора.

— Больше, чем я думала. Раза в три.

— А ты дерзкая, однако! — Кать-Катя добродушно улыбнулась; это была для горы слишком мелкая колкость, чтобы принимать её всерьёз; шпилька это была, не более.

— Не очень. Ровно настолько, чтобы за себя постоять.

— Подойди-ка поближе, я тебя рассмотрю.

Магдалина подошла.

Гора с минуту взирала на неё:

— Худенькая больно. А так ничего куколка!

— Я двужильная. И много умею.

Глаза Кать-Кати обрели насмешливое выражение:

— Мы посмотрим сейчас, что ты умеешь. Достань-ка из-под меня утицу, милочка, коли пришла.

Магдалина подошла ещё ближе и остановилась в недоумении, переводя взгляд с одного гигантского полушария-основания на другое; она не могла решить, с какой стороны «утицу» отыскивать, не то что доставать, ибо наплывы телес совершенно скрыли из виду сей классический предмет.

— Спереди доставай, — подсказала Катя.

Магдалина подошла к горе спереди, но всё равно оставалась в нерешительности.

В эту минуту огромная рука, вздрогнув и покачнувшись многочисленными складками, тяжело легла ей на плечо. Магдалина охнула, едва не переломившись в тонкой талии, но выдержала.

Кать-Катя пророкотала:

— А ну как я тебя, такую смелую и бойкую на язычок, сейчас придавлю ненароком.

Девушка попыталась вывернуться из-под руки, но рука держала её намертво, за ворот платья крепко держала, и грозила действительно придавить. Кабы Магда видела эту сцену со стороны, то поняла бы, что поведение Кать-Кати — не более чем буффонада или своего рода развлечение человека, давно скучавшего в одиночестве. Но, оставаясь на своём месте, девушка испугалась не на шутку, хотя крепилась, страха не выказывала.

Магдалина, решив, видно, что бороться с рукой физически нет никакого смысла, прибегла к помощи речи:

— Не придавите. Вы же не хотите в тюрьму. Меня найдут. И вас посадят.

— В тюрьму? — Кать-Катя глядела насмешливо, а потом вдруг угрожающе выпучила глаза. — Я съем тебя сейчас, милочка, и никто не узнает, что ты здесь была. Или под себя положу, и будешь ты — моё тайное сокровище. Подо мной, знаешь, много чего наложено — никто не найдёт и не возьмёт; надёжнее нет места... В тюрьму... — гора задыхалась и сипела, гора сотрясалась от нахлынувшего на неё нового прилива смеха. — Для меня ещё не построена тюрьма. Да и отсюда меня не забрать. Стену проламывать? Хозяйка Романова не даст. Разве что здесь для меня тюрьму устроить, часового у двери поставить. Да и ставить не надо. Я и так не сбегу... Я, милочка, уже лет семь как в тюрьме. Я сама и есть тюрьма.

Магдалина выдерживала тяжесть из последних сил:

— Это вы хорошо сказали. Я себе тоже тюрьма. Ну, вы меня понимаете, конечно... И всякий человек, который несчастен, — себе тюрьма и даже палач. И я вас теперь уважаю...

Рука отпустила её воротник и тяжело пала на бедро, расплывшееся на полдивана:

— Так-то лучше, милочка!.. И ты мне сразу по сердцу пришлась: без жеманства штучка. Именно такая моему олуху нужна. Ты сумеешь позаботиться о нём.

Магдалина поняла, что бояться уже нечего, и стояла перед горой, не отходила.

— Доставай же утицу! Чего стоишь! — велела Катя. — Спереди доставай. Не бойся — подсовывай руку.

Левой рукой Магда взялась за циклопическую брюшную складку, холодную, потную и скользкую, силясь приподнять её, а правую руку сунула под неё, потом, низко склонившись, сунула правую руку глубже, поискала, нащупала наконец край «утицы», с трудом, осторожно, дабы не расплескать, вытащила её наружу. При этом что-то под Катей звякнуло.

— Ой! — вздрогнула Магдалина. — А что это там под вами звякнуло?

Радуясь какой-то потаённой мысли, Кать-Катя довольно скривила губы:

— Это я золото под собой прячу. Ни один вор не доберётся...

...Вечером Кать-Катя похвалила Охлобыстина:

— Хорошую девушку ты нашёл — работящую и чистоплотную. В доме, погляди, порядок, которого и при мне не бывало. А уточка моя, посмотри, вся блестит и не пахнет. Песком она её отдраила, что ли?

Охлобыстин поводил носом туда-сюда:

— И дышится легко... Но ты мне зубы не заговаривай, дорогая! Револьвер верни в стол — уж перекатись ещё разок колобком.

Подлецы

акой маленький у человека череп, удивительно маленький!..

Охлобыстин осторожно, боясь невзначай стукнуть, охватил ладонями этот холодный предмет — Генриха. А потом он точно так же охватил ладонями свою тёплую голову.

Н-да!.. И такой маленький в этом черепе мозг, однако как много в этом маленьком мозгу всего умещается — и точных, глубоких знаний, и заблуждений — огорчительных и симпатичных, опасных и невинных, и воспоминаний, и мечтаний, и способностей, пристрастий и антипатий, и благородства, и подлости... Но более всего, конечно, — подлости, подлости, подлости. Это богатый жизненный опыт Охлобыстина со всей определённостью ему говорил: много больше, чем достоинств и благородства, в мозгу у человека, у человечества ничтожества, обмана, малодушия сидит. Даже самый, казалось бы, благородный и уважаемый человек при иных обстоятельствах на такие низости способен, на такие... что диву можно даться!.. А спокоен и уравновешен он потому, что и сам о них не подозревает; ну и другие, понятно, не догадываются.