Книга Тайны Шлиссельбургской крепости - Николай Коняев

«Исповедь» М.А. Бакунина — объемное и чрезвычайно насыщенное размышление о самом себе, о России, о мире, подробно и последовательно прослеживает она, как происходит превращение вчерашнего помещика в революционера.

Бакунин писал за границей бесчисленные статьи, выступал на всевозможных съездах, устраивал различные общества и заговоры, участвовал во всех революциях, дважды был приговорен к смертной казни, наконец, оказался в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где и написал свою «Исповедь».

«Если бы я стоял перед Вами, государь, только как перед царем-судьею, я мог бы избавить себя от сей внутренней муки, не входя в бесполезные подробности. Для праведного применения карающих законов довольно бы было, если бы я сказал: «я хотел всеми силами и всеми возможными средствами вдохнуть революцию в Россию; хотел ворваться в Россию и бунтовать против государя и разрушить вконец существующий порядок. Если же не бунтовал и не начинал пропаганды, то единственно только потому, что не имел на то средств, а не по недостатку воли». Закон был бы удовлетворен, ибо такое признание достаточно для осуждения меня на жесточайшую казнь, существующую в России.

Но по чрезвычайной милости Вашей, государь, я стою теперь не так перед царем-судьею, как перед царем-исповедником, и должен показать ему все сокровенные тайники своей мысли. Буду же сам себя исповедывать перед Вами; постараюсь внести свет в хаос своих мыслей и чувств, для того чтобы изложить их в порядке; буду говорить перед Вами, как бы говорил перед самим богом, которого нельзя обмануть ни лестью, ни ложью. Вас же молю, государь, позвольте мне позабыть на минуту, что я стою перед великим и страшным царем, перед которым дрожат миллионы, в присутствии которого никто не дерзает не только произнести, но даже и возыметь противного мнения! Дайте мне подумать, что я теперь говорю только перед своим духовным отцом»…

Чрезвычайно интересно в «Исповеди» то духовное, очистительное преображение, которое совершается в ходе этого небывалого покаяния в М.А. Бакунине. По ходу исповеди он словно бы прозревает…

«Более всего поражало и смущало меня несчастное положение, в котором обретается ныне так называемый черный народ, русский добрый и всеми угнетенный мужик. К нему я чувствовал более симпатии, чем к прочим классам, несравненно более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян. На нем основывал все надежды на возрождение, всю веру в великую будущность России, в нем видел свежесть, широкую душу, ум светлый, не зараженный заморскою порчею, и русскую силу, — и думал, что бы был этот народ, если б ему дали свободу и собственность, если б его выучили читать и писать! и спрашивал, почему нынешнее правительство, самодержавное, вооруженное безграничною властью, неограниченное по закону и в деле никаким чуждым правом, ни единою соперничествующею силою, почему оно не употребит своего всемогущества на освобождение, на возвышение, на просвещение русского народа.

…Я дерзостно и крамольно отвечал в уме и писаниях своих: «Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.

Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе!» Ответ сей, совершенно противный моему верноподданническому долгу, не противоречил моим демократическим понятиям».

Как видно по карандашным пометкам на «Исповеди», она была внимательно прочитана императором. Вот и слова о верноподданническом долге и демократических понятиях отчеркнуты карандашом на полях.

Освобождению крестьян из крепостной неволи, которого добивался еще Александр I, которое бесчисленными постановлениями и указами шаг за шагом проводил Николай I, отчаянно противостояли дворяне-рабовладельцы, искусно ссылаясь при этом на необходимость исполнения ими верноподданнического долга.

У Бакунина верноподданнический долг был заслонен «демократическими понятиями», но, по сути, это ничего не меняло…

«Могли бы спросить меня: как думаешь ты теперь? Государь, трудно мне будет отвечать на этот вопрос!

В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать и могу сказать, что никогда в жизни так серьезно не думал, как в это время: я был один, далеко от всех обольщений, был научен живым и горьким опытом…

Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особенным воспитанием, особенною атмосферою, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.

Понял, что история имеет свой собственный, таинственный ход, логический, хотя и противоречащий часто логике мира, спасительный, хотя и не всегда соответствующий нашим частным желаниям, и что кроме некоторых исключений, весьма редких в истории, как бы допущенных провидением и освященных признанием потомства, ни один частный человек, как бы искренни, истинны, священны ни казались впрочем его убеждения, не имеет ни призвания, ни права воздвигать крамольную мысль и бессильную руку против неисповедимых высших судеб. Понял одним словом, что мои собственные замыслы и действия были в высшей степени смешны, бессмысленны, дерзостны и преступны; преступны против Вас, моего государя, преступны против России, моего отечества, преступны против всех политических и нравственных, божественных и человеческих законов!»

Известно, что, завершив чтение, Николай I сказал про М. А. Бакунина: «Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти».

Так и поступили.

12 марта 1854 года сорокалетнего Михаила Александровича Бакунина перевели из Алексеевского равелина в Шлиссельбургскую крепость. Коменданту крепости было дано предписание предоставить заключенному лучшую камеру, но при этом — «соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения так, чтобы самая бытность его в замке была сохранена в величайшей тайне».

О том, как содержался М.А. Бакунин в Шлиссельбурге и как относились к нему тюремщики, можно прочитать в воспоминаниях Б. Шварце «Семь лет в Шлиссельбурге[46].

«Моя новая камера № 7 находилась на противоположном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, в которой помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за всё время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть. Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей; видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, чтобы было выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним. Моя новая комната ничем не отличалась от прежней, только казалась как будто посветлее и повеселее, — может быть, просто потому, что была более обращена на юг.