Книга В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС - Хендрик Фертен

Мы уже не чувствовали заранее приближение врага. В грохоте, стоявшем вокруг, нам уже не удавалось уловить на слух перемещения вражеских отрядов ближнего боя. Мы не могли оценить, как далеко они продвинулись в глубь города. В любую минуту перед нами мог выпрыгнуть из подвала стрелявший без разбора иван. Русские вошли в город, превосходя нас в численности примерно в десять раз. У нас же были роты, которые состояли всего из 25 бойцов. Наш полк к тому времени сократился до 70 процентов от своей исходной численности.

В районе Западного парка и Института помощи слепым русские отряды ближнего боя были особенно сильны и сражались при поддержке снайперов. Наши пулеметчики без жалости обрушили свой огонь на атакующих. Некоторые из них пали лишь в нескольких метрах от наших позиций. Мы бросали в русских свои последние ручные гранаты, чтобы получить в ответ град советских гранат. У гавани мощная группа советских гвардейцев оттеснила в воду дюжину или больше немецких солдат.

Сражаясь с мужеством отчаяния, мы постепенно отходили к Институту помощи слепым, вокруг которого сгруппировались парашютисты-десантники. Они отбивали атаки наступавшей советской пехоты. Там без остановки стрекотали пулеметы, заглушая грубые крики «Урр-ра!» Мы получили приказ контратаковать. Я был убежден, что не выживу в том аду, который меня ждет. Первым в наших рядах погиб командир взвода. У нас не осталось иного выбора, кроме как оставить попытки совершить контратаку и медленно отступать под натиском превосходящих сил врага. Отступая метр за метром в облаках едкого дыма, мы спотыкались о груды камней. К нашему удивлению, русские не попытались преследовать нас. Лишь отдельные пули уже на излете ударялись о наши каски, не причиняя нам вреда.

В очередной раз мы выжили. Я остался цел, я чудом спасся. И только теперь я заметил, что вокруг не осталось ни одного уцелевшего каменного здания. А ведь до этих пор война щадила дома, находившиеся в этом районе. Я смотрел на скелеты домов, крыши и балки которых были охвачены огнем. Дерево трещало в пламени. На ветру со скрипом раскачивалась туда-сюда дверь магазина. Везде вокруг были копоть и пепел. Но, что удивительно, среди руин гордо возвышалось не тронутое войной цветущее дерево. В те дни деревья еще только начинали зацветать, но это, как ни странно, цвело уже в полную силу.

Над Бреслау висела дымовая завеса в форме гриба. Она была видна даже с Зобтена, горы, находившейся к юго-западу от города. Каждый, кто видел этот дым и горящий, как факел, город, мог подумать, что Бреслау пришел конец. Тем более что пожар был виден даже у границ Судетских гор. Однако борьба еще не закончилась.

В пасхальное воскресенье ночь, казалось, не собиралась уходить из города. Рассветные лучи не могли пробиться через стену дыма, закрывшего землю. В шесть часов утра снова загрохотала советская артиллерия. Она продолжала обстрел Бреслау в течение шести часов. То, что происходило днем раньше, снова повторялось. Еще один весенний день наполнился смертью, сыпавшейся с неба. Советские бомбардировщики систематически бомбили то, что осталось от населенных районов, метр за метром. В промежутках между авианалетами можно было услышать, как в тех же районах разрывались артиллерийские снаряды и завывал «оргáн Сталина». Все это смертоносное оружие стирало Бреслау с лица земли.

Единственный трамвай, который до последней минуты все еще мог ходить от кольцевой дороги до Рихтхофен Плац, был на куски разорван взрывом. Более того, именно в святое пасхальное воскресенье Церковь Марии на Песчаном острове получила прямое попадание первой из церквей Бреслау. Вскоре за этим последовал удар и по Кафедральному собору, который возвышался над городом со своими парными башнями. Теперь они горели, как две гигантские свечи.

Около полудня советские бомбы и снаряды начали вспахивать землю вокруг наших позиций. Русские танки уже стояли напротив командного пункта командующего нашим сектором фронта. Враги сбрасывали с самолетов на нас листовки и предупреждали по радио, что нам лучше сдаться, потому что город все равно будет взят.

Пасхальный понедельник также стал черным понедельником в истории Бреслау. Авианалеты начались в восемь часов утра и без перерыва продолжались весь день. Словно лесной пожар, огонь распространялся от здания к зданию, многие из которых были памятниками архитектуры. Но огонь не щадил ничего на своем пути. В Ноймаркте не осталось ни одного дома, который не был превращен в руины. На месте Музея Искусства была груда камней. В Ботаническом саду в Лихтерлохе пищу огню дали не только хвойные деревья, но и бункер, в котором хранились боеприпасы.

Везде, куда ни падал взгляд, были руины. Но, подобно цветущему дереву, о котором я рассказывал, городская ратуша, являвшаяся символом Бреслау, продолжала оставаться невредимой. Построенное в поздний готический период, это здание, казалось, призывало нас к стойкости. Мы должны были сражаться до последнего, потому что Бреслау всегда был одним из немецких центров. И этот город всегда останется немецким, какие бы чужеземные народы ни жили за его стенами.

Тем не менее к концу понедельника Бреслау представлял собой печальное зрелище. Город был превращен в руины. Красивейшая набережная на берегу Одера превратилась в лабиринт из траншей. Везде, куда ни падал взгляд, от Гнайзенплац до Лехмана, были руины, лишь призрачно напоминавшие о том, что находилось там прежде. Так, было полностью сожжено здание городской средней школы. Восхитительный фасад Оберландского суда был изуродован тяжелыми артиллерийскими снарядами, как и одно из университетских зданий. Барочный фасад Церкви Елизаветы был оцарапан шрапнелью, но здание продолжало гордо возвышаться. А вот Варфоломеевская церковь была опустошена бомбой, взорвавшейся внутри. Именно в этой церкви находились захоронения монахинь из различных орденов. Выставочные павильоны также были разрушены. Только «Столетний павильон» со своим гигантским куполом остался стоять почти невредимым. Он был крупнейшим во всей Германии. В его стенах могло разместиться целых десять тысяч человек.

На улицах города в воздухе стоял сильный и невыносимый запах. Он исходил из поврежденных канализационных труб и смешивался со смрадом от разлагающихся человеческих тел. И с этим было ничего не поделать. В городе даже не было достаточного количества сантехников, чтобы починить все поврежденные трубы, и достаточного количества могильщиков, чтобы похоронить тысячи убитых. В результате покойники просто оставались на улицах. Госпитали также были переполнены. Раненые лежали на носилках везде, где позволяло место, в том числе в подвалах, в бункерах и даже на открытом воздухе под огнем противника.

Когда нас сменили на позициях у Института помощи слепым, удаляясь от линии боев, я забрел в подвал. Он был наполнен мирными жителями, в основном стариками и матерями, к которым жались напуганные дети. Все они сидели очень тесно друг к другу на досках, лежавших вдоль подвальных стен. На их лицах застыл страх. Подвал находился под большим домом, и его потолок, как обычно, поддерживался деревянными столбами. За порядок в подвале отвечал старик в немецкой униформе железнодорожного рабочего.

Моя собственная униформа «фронтовой свиньи» сразу пробудила внимание и доверие ко мне людей, находившихся в подвале. Меня буквально забросали вопросами. По моей грязной, изорванной одежде, измазанной сажей и пеплом, было видно, что я только что покинул зону боев. Поэтому вполне естественно, что у меня спрашивали, как далеко продвинулись русские.