Книга Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

Стали появляться лица и имена, о которых давно не было слышно…

Студент Энн Пылдроос как‑то обратился ко мне с вопросом, можно ли подготовить доклад о Вийральте, — я тогда исполнял обязанности научного руководителя студенческого научного общества. Разъясняю, он обратился ко мне за разрешением, так как творчество Вийральта, которое как раз в тот момент превращалось в наследие, было под запретом: эмигрант, формалист и отчасти порнограф в одном лице, он не был достоин даже критики, он просто не существовал.

Можно было бы разработать особую кроссдисциплинарную область гуманистики — лингвистическую онтологию. Некоторые ее основы в общем виде намечены Оруэллом в «1984»; Министерство правды использовало ее правила. Есть и другие исследования.

Материализм исходит из того, что мир материален, следовательно — чего нет, того нет. Номинативная онтология исходит из того, что мир называем, следовательно — что не названо, того нет. И напротив, что названо, то есть.

Вийральта не называли, следовательно, его и не было. Стоило ему перейти в физическое небытие, как наметилась робкая возможность его номинативного возрождения. Правда, перед тем ушел в физическое небытие другой исторический персонаж, это необходимое условие надо принять во внимание. Словом, Пылдроос пожелал говорить о Вийральте и тем самым извлечь его из номинативного ничто.

Я мужественно сказал, что не вижу препятствий для задуманного исследования, оно может и должно быть осуществлено.

Одновременно — чтобы не ставить под удар прогрессивно мыслящего, но невинного студента — я пообещал при случае переговорить на этот счет с партийным руководством.

Еще одно тривиальное напоминание: ЦК, как гипермозг, чья тотальность исключала возможность каких‑либо автономных спинномозговых узлов, управлял всем и на всякое дело имел свой центр. В извилине культуры была специальная субизвилина для изобразительных искусств; тогда этой субизвилиной был товарищ П. Народ присвоил ему прозвище «каменный гость»: тов. П. настолько боялся ошибиться, что по большей части грозно молчал, — в отличие от театрального прообраза у Мольера, который все же говорил, и оперного, у Моцарта, который немножко пел.

Действительно, по какому‑то важному поводу тов. П. посетил институт, и я, не без тайного удовольствия, обратился к нему с провокационным вопросом насчет Вийральта. Каменная лысина тов. П. чуть изменила окраску. Возможно, это имя ему не было известно, хотя партия должна была знать все — по определению. Помолчав соответственно прозвищу, он сказал, что посоветуется у себя и даст мне ответ. Надо ли добавлять, что в дальнейшем П. ничего не сказал? Но дело было сделано. Если бы кто‑нибудь стал придираться к Пылдроосу или к нам обоим, я мог бы сказать, что в ЦК о докладе знали и никаких возражений не выдвигали.

Так Энн Пылдроос стал первооткрывателем Вийральта в Советской Эстонии. Интересно, сохранился ли у него текст того студенческого доклада, вот бы перечесть…

* * *

* * *

Вийральт вернулся после смерти и отчасти благодаря ей. Другие возвращались по другой причине — противоположной: потому что выжили.

Среди многих и многих возвращений, о которых я узнавал и которые видел, возвращение Виллема Раама имело для меня особое значение. Разумеется, я впервые увидел его уже после Сибири. Потерянные годы только обострили его профессиональную жадность: он работал так, будто стремился заполнить задним числом украденные полтора десятилетия — лучшие в человеческой жизни. Странная вещь: перед ним я чувствовал себя виноватым. Просто потому, что он сидел и чудом уцелел, а я нет, я был на свободе и занимался искусствознанием. Словно бы я занимал его место.

В этом чувстве не было логики, так и полагается чувству. В стране, где все были гонимы и никто не был застрахован от преследований, даже самые старательные гонители, — я принадлежал к особо гонимому меньшинству. Оголтелый и открытый антисемитизм пригнал меня в Эстонию. Когда арестовали врачей — убийц — а это был сигнал к главной травле, за которой должно было последовать окончательное решение еврейского вопроса в СССР — студентка целую лекцию сидела перед моим носом с газетой в руках, раскрытой так, чтобы я хорошо видел набранное самым крупным шрифтом правительственное сообщение. Очевидно, она указывала мне, что я тоже убийца, хотя и не врач, а историк искусства. Искусствовед — убийца.

Вскоре профессор Пауль Лухтейн в какой‑то связи спросил, знаю ли я, что мне запрещено печататься; он слыхал об этом в Комитете по делам искусств… Я не знал. Жене я об интересной новости не сказал, она ждала ребенка. Жена Виллема тоже ждала ребенка, когда его арестовали.

Но со мной Сталин управиться не успел; люди моего поколения хорошо помнят освобождающее дыхание Чейна — Стокса.

Через месяц врачей — убийц — тех из них, кто не умер от пыток, — выпустили на волю. В апреле мне стало можно печататься, и газета «Ohtuleht» опубликовала мою статейку о Гойе по случаю 125–летия со дня смерти. В начале июля Берия был разоблачен как вредитель, английский шпион и еще кто‑то. В середине июля родилась наша дочь Лена.

Тем не менее мне было совестно перед Виллемом просто потому, что я не сидел, а он сидел. Я, разумеется, никогда не говорил ему об этом — мои признания могли выглядеть дурацкой рисовкой. Теперь можно.

Я не думаю, что я занимал его место. Однажды, в ту пору, когда я мог влиять на искусствоведческие дела кафедры наиболее эффективно, я предложил пригласить Виллема Раама читать общий курс и получил согласие. Виллем с его исследовательским темпераментом, увлеченностью и эрудицией был бы замечательным приобретением для института. Он пришел, посмотрел внимательно учебные планы, программы, расписания — и отказался, тут же на месте, без долгих размышлений. Время, которое в наших тогдашних планах, «нагрузках» и других институтских занятиях растрачивалось щедро, бездумно и, конечно же, безвозвратно, ему было дорого. И он был прав.

В 1957 году произошел очередной, уже не помню, какой по номеру, съезд Союза художников Эстонии. Процедура выборов очередного правления была давно рационализирована — секции на своих заседаниях определяли кандидатов по отведенной им квоте, по числу членов, затем секционные списки сводили в общий список. Предвыборная борьба, таким образом, была децентрализована и переведена на низший уровень, в секции. На съезде уже все было просто — сами предлагали, сами и голосуйте за своих.

В тот раз секция критики предложила в правление Виллема Раама. Это, конечно, был жест: Виллем вряд ли стремился управлять Союзом, хотя и в правлении мог быть полезен. Партия, однако, не дремала. Вечером накануне съезда партийную группу принимали в ЦК, где руководители представили художникам — коммунистам откорректированный список будущего правления: были убраны сомнительные кандидаты и вместе с тем «усилена партийная прослойка», так это называлось. Первой жертвой пал Раам, который в глазах секретарей ЦК был особенно виноват — тем, что пострадал невинно и потому может любить советскую власть меньше, чем полагается члену правления. Его вычеркнули сразу.