Книга Рыдания усопших (сборник) - Людвиг Павельчик

Этот огонь, как надеялся Бывший Шарфюрер, и должен был стать заменой одного из обязательных атрибутов выбранного для него покойной мачехой каббалистического ритуала – свечей, которых недолгий узник камеры № 1 по понятным причинам не имел и получить взаймы у стражи рассчитывать не мог.

Впервые увидев когда-то жену своего отца лежащей в освещенной свечами пентаграмме, он пришел в неописуемый восторг, пораженный этим странным, ужасающим и завораживающим зрелищем. Мачеха поведала ему тогда, что таким путем она-де заставляет свой дух отделиться от тела и пуститься в странствия по миру мертвых, вступая в контакт с их душами и даже получая от них искомую информацию.

Впоследствии женщина призналась ему, что все это было, по сути, лишь демонстрацией, рассчитанной на его неокрепший молодой разум и призванной разжечь в его душе интерес к учению. Мачеха была откровенно одинока и отчаянно нуждалась в ком-то, кому она могла бы передать хотя бы крупицу своих знаний и опыта.

На самом же деле, будучи на одном из высших уровней познания каббалы, она вовсе не нуждалась в пышных гротескных ритуалах и таинствах для достижения своих целей – все они были внутри ее и работали без помпезной внешней атрибутики. Даже смерть, по-видимому, знала это, позволяя ей приходить в ее царство и покидать его по собственному усмотрению. И похороны мачехи, с их вычурностью и театральностью переживаний, были ничем иным, как очередным посещением ею «заграницы», как она сама именовала Потустороннее.

Все это давало сейчас Бывшему Шарфюреру робкую надежду, что его откровенно слабые каббалистические знания и навыки и в этот раз, если нужно, поправит рука опытного педагога, внимательно следящего за робкими действиями своего разболтанного, взбалмошного, но единственного ученика.

Времени же оставалось все меньше и меньше. Даже подняв к стене откидную шконку, он вынужден был существенно уменьшить размеры пентаграммы по сравнению с привычными, так что о том, чтобы лечь в ней, как этого требовали правила ритуала, не могло быть и речи. Но…

Уповая на силы небесные и парящую где-то высоко отцову жену, Бывший Шарфюрер, искрошив оставшуюся крупицу мела, добавил к символу еще один штрих и, в последний раз критично оглядев результат своего труда, переместил свое избитое и плохо повинующееся тело в центр пентаграммы. Закрыв глаза, он тихим речитативом на странном древнем языке начал «речь», слова которой всплывали в голове сами собой, словно кто-то заботливый и сочувствующий подсказывал их ему…

С последним словом заклинания судорожно взвизгнул дверной засов, и внешний мир снова ожил. Находящийся в пентаграмме человек вознес благодарность всем причастным и, ожидая скорого чуда, медленно, насколько позволяли повреждения, повернулся к дверям.

Но чуда не произошло. Послышавшиеся из дверного проема отвратительно-каркающий смех и ругань развеяли последние иллюзии Бывшего Шарфюрера. Должно быть, что-то пошло не так, что-то не сработало или же он просто повредился в уме и производил все свои действия за гранью сумасшествия, не выдержав тягот своего нового социального положения. Глянув на пол, он с ужасом убедился, что так оно и было, ибо пентаграмма исчезла. Вернее, ему стало ясно, что каббалистический символ, якобы начертанный им на полу камеры смертников, был лишь плодом его воображения, как и вся его жизнь, наверняка лишь привидевшаяся ему и не стоящая ни пфеннига.

Осознав все это, Бывший Шарфюрер просто заплакал. Не от страха или боли, но от разящей безысходности. Так плачут дети над еще теплым трупом любимой собаки, случайно сунувшей свою глупую морду в лисий капкан, так плачет барышня, чьи потуги охмурить кого побогаче стали известны ее «надежному» жениху, и так плачет ветер в каминной трубе в ночь после Рождества – глупо и непродуктивно, ибо все уже позади…

Приблизившись, человек в кителе с зелеными погонами с оттяжкой и удовольствием ударил его плетью по лицу, потом еще и еще раз, сдабривая каждый удар однотипными ругательствами на непонятном ему языке, затем принялся пинать заключенного, словно тот был его кровный враг и, наконец, устав и сделав вывод, что смерть пришла, приказал тащить труп известным маршрутом, чтобы черным дымом отправить на небо.

Там же, наши дни

Что за интерес бродить по этому пустому полю? Как бараны, честное слово… Кругом лишь камни, обозначающие места, где, дескать, когда-то были бараки, да мемориальные доски с надписями на каком-то непонятном языке. Должно быть – немецком. Скучно и противно. К тому же, туман кругом такой, что не видно даже лиц друг друга с метрового расстояния. Добавьте сюда еще головную боль от выпитого вчера буржуйского пива (да ну, у нас в К-рске есть и покруче!) да липнущие к ногам позавчерашние носки вкупе с окриками руководителя группы, и станет ясно, как чувствовали себя трое сынов и две дочери самой большой страны, посланные сердобольными родителями в путешествие по «историческим местам», с целью донести до сознания своих чад хоть малую толику чего-то отличного от содержания их каждодневного дискотечно-гашишного времяпрепровождения.

Сегодняшнее самочувствие наших героев объяснялось как нельзя просто: прибыв вчера в Веймар с группой соотечественников, к которой она была привязана, наша пятерка осмотру памятников и посещению музеев предпочла, натурально, собственный маршрут экскурсии, а именно обход окрестных кабаков, бурлящих хваленым немецким пивом и шнапсом, цены на который оказались обескураживающими и поглотили за один вечер добрых две трети валютного запаса, полученного описываемыми «туристами» от родителей на всю поездку. Уже за полночь, проклиная коренную нацию и вообще всех «буржуев», все пятеро уснули в одном гостиничном номере, мало помня, что этому предшествовало. Будучи утром обнаруженными руководителем группы, вчерашние герои соизволили-таки принять участие в запланированной „вылазке“ в бывший концлагерь Бухенвальд, по дороге, правда, несколько оросив салон буржуйского автобуса вонючей рвотой.

Пока ехали, даже курнуть не удалось, и Петро, нервно потрясывая в кармане спичечным коробком с так и не раскрополенным шариком ганджа внутри, мечтал о вечере, когда он пустит по кругу ароматный косяк. Впрочем, в его дорожной сумке есть еще «каша», которой тоже можно недурно закинуться…

Глафире, уже несколько дней числившейся подругой вышеназванного Петра, было, пожалуй, хуже всех. Мало того, что всю недолгую дорогу до бывшего лагеря ее неудержимо спазматически рвало – сначала в пакет из-под сухарей, потом на юбку сидящей рядом Наташки, – так она еще и не помнила, удалось ли ей сохранить хотя бы подобие верности ее новому «официальному» другу, который, слава Богу, этим не интересовался, увлеченный своим раздражением по поводу неудавшегося накура. По крайней мере, ехидных или глумливых взглядов Горилыча или Паштета она не ловила, что позволяло надеяться, что и те не очень-то все помнят и дифференцируют.

Что до Горилыча, то он молча сидел, приняв угрюмый и отрешенный вид, рядом с Петром и делал вид, что никого здесь не знает. Это, впрочем, ничего не значило, потому что так он вел себя всегда, даже на университетских семинарах, что вкупе с колоритным телосложением, давшим ему прозвище, и свернутым на бок носом избавляло Горилыча от излишних расспросов преподавателей. Он не рыгал и не сыпал проклятиями. Просто сидел.