Книга Биоген - Давид Ланди

Расшитый золотом и отороченный драгоценными камнями царский халат мерцает искрами, отражая лучи заката, и погружает комнату в сумрачный фейерверк.

Не замечая солнечных зайчиков, бегающих по неровной поверхности стен, Андрей продолжает вести наступление по всем фронтам:

– Только диаметр этой спиралевидной очереди составляет один квинтиллион километров[395]. Обрывая эту цепь, вы обессмысливаете путь всех предыдущих поколений, пронесших сквозь мглу тысячелетий светоч жизни до вас. До вас – отдающих ее за родину или, если быть точнее, за расставание с ней! Это не мои слова. Это заповедь древнейшей на земле религии. Она существовала, когда еще не было людей, не было самих динозавров. Она дожила до наших дней только потому, что те, кто принял ее в свое сердце, сохраняли жизнь, а те, кто отверг, – гибли. Это религия самого Бога. Его последнее послание миру. Его последний вздох. Его надежда на воскрешение.

Андрей снова вытирает дрожащей рукой крупные капли пота на побледневшем как мел лице и заканчивает, не теряя самообладания:

– То, что вы называете патриотизмом, на самом деле есть не что иное, как защита кучки людей, находящихся у власти. Вы рвете цепь своего поколения, чтобы потомки этого объединения, назовите его как угодно: кучка, пучок, связка, союз власть имущих[396], – получали возможность попадать в этот мир вновь и вновь, принимая человеческое обличье, которое, увы, не всегда скрывает под собой человека. Иногда в этом обличье на землю приходят динозавры древности. И тогда мир становится близнецом ужаса!

Трясясь от негодования и проглатывая часть букв, Патриот набрасывается на белого, как молоко, парламентария, подступая к нему со всех сторон сразу.

– Вот ты как заговорил? Родину хочешь предать? Из союза выйти? Да я тебя, как раба на галерах, замочу, падла, век воли не видать! Дубиной власти в сортире замочу! А потом в унитаз смою! А потом со дна канализации выковыряю на свет божий и еще раз замочу! Ты думаешь, «оттепель» будет вечна? Ты думаешь, я намерен терпеть это дальше? Конец «оттепели», я сказал! Всё! Поиграли и будя!

Он окружает дрожащего от страха Андрея, и тот скукоживается, как сорванный ветром лист, но, собрав остатки мужества, вдруг произносит неожиданно звучным голосом:

– Изыди, сатана, вон! Я глаголю устами истины!..

Слышно, как в ванной комнате у окна жужжат две мухи… Ползают, ползают, потом отлетают и, разогнавшись, бьются о прозрачность, не в силах разбить стекло или покончить с собой…

Патриот взрывается вокруг себя проклятиями:

– Да мы вас закопаем, педеласты проклятые! Засуньте свои доводы себе в жопу! Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! Холуи американского империализма! Дрозофилы! Ненавижу! Ненавижу! Будьте вы прокляты![397]

С этими словами он подскакивает к противнику и, схватив его за темно-синий двубортный блейзер, проводит классический прием дзюдо, от которого Андрей с грохотом падает на пол, а Патриот, повернувшись к остальным, объявляет:

– Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи![398].

Поднявшись с кресла, я набрасываю на плечи ярко-красный халат и иду в ванную, где придирчиво изучаю в стекле свое отражение на предмет, нет ли на нем отеков. Потом переодеваюсь в трусы-боксеры от Ralph Lauren с вышитой монограммой и тонкий свитер от Fair Isle. Сую ноги в шелковые шлепанцы в крупный горошек (Enrico Hidolin), надеваю на глаза охлаждающую маску и приступаю к гимнастике. После ее завершения я встаю перед раковиной Washmobile (хром и акрил) с мыльницей, держателем для стаканчика и поручнями, на которых висят полотенца. Полотенца я покупаю в Hastings Tile, а саму раковину (отшлифованный мрамор) я заказывал в Финляндии. Не снимая охлаждающую маску, я изучаю свое лицо и остаюсь им доволен. В стаканчик из нержавеющей стали я наливаю жидкость для удаления зубного камня Plax и полощу рот в течение тридцати секунд. Потом выдавливаю зубную пасту Rembrand на зубную щетку из искусственного черепашьего панциря. Тщательно чищу зубы (из-за похмелья мне не до зубной нити, но, может быть, я чистил их нитью вчера, перед сном?). Я полощу рот листерином, вытираю лицо махровым полотенцем и выхожу из ванной комнаты[399].

Кажется, мне что-то снилось? – пытаюсь я вспомнить момент своего пробуждения…

– Да… что-то снилось, – повторяю я собственную мысль вслух, глядя на упавший фужер, стук которого, по-видимому, и разбудил меня. – Но вот что именно? Хоть убей, не помню…

Слышно, как за четырехслойным стеклопакетом с бронированным внешним стеклом завывает метель. Метель две тысячи четырнадцатого года. Я сажусь в кресло.

Пытаясь прорваться в дом, ветер залетает в каминную трубу, и из зала доносится запах разгорающихся углей, а вслед за ним – первые аккорды с диска Аsaf Аvidan. Это Thumbtacks in my marrow, узнаю я музыкальную композицию и засыпаю вновь…

Часть третья

Каникулы

Я отталкиваюсь от планеты, и, качнувшись, она медленно сходит с орбиты.

Экспрессия первая

1

Читатель, я обращаюсь к тебе с трибуны своего сознания, не как Гордон Байрон в палате лордов перед будущими пэрами Англии[400], а как беспомощное существо, получившее тело от родителей, жизнь от планеты и решетки от государства. Читатель, кем бы ты ни был, чего бы ни ждал ты от этой скоротечности, имя которой жизнь, – прошу тебя!.. Вообрази меня! Меня не будет, если ты меня не вообразишь; попробуй разглядеть во мне лань, дрожащую в чаще моего собственного беззакония[401]. Попробуй увидеть, узнать, ощутить себя совсем еще юным, доверчивым восьмилетним созданием. Вспомнить что-то – какую-то деталь, игрушку, встречу, что поможет, сумеет вновь вернуть тебя к тем, давно исчезнувшим и хранящимся только в твоем сердце и в твоей памяти ощущениям детства, ощущениям счастья ребенка, только что закончившего первый класс. Чтобы, попав в то время, в истоки собственного бытия, ты смог проникнуть, проскользнуть в мои грезы и впечатления от окружившего меня урагана извращений, имя которому – мир взрослых людей. Существ, имеющих безграничную власть над детьми только потому, что в их руках находится ужасающая сила – сила сочиненных ими законов.