Книга Право на безумие - Аякко Стамм

– Ну, хватит уже. Поехали домой.

Аскольд решительно, но не грубо взял Нюру за руку. Но та вырвала руку и разразилась гневным криком.

– Не трогай меня! Оставь меня в покое! Раскомандовался тут! П… уй вон к своей «девочке» и хватай её за руки! А меня не трожь!

Гнев ударил в голову Богатову. Доведённый до нервного срыва он уже не видел иных вариантов, кроме как любыми средствами усадить этого бесёнка в машину и увезти домой. Он схватил женщину за руку и потащил к автомобилю. Но Нури не сдавалась. Она упиралась изо всех сил, вырывалась, садилась на асфальт прямо посреди улицы, лягалась, как необъезженная кобылица, орала. И чем сильнее она упиралась, тем крепче держал её Аскольд и тем решительнее тащил к машине.

– Не тронь! Оставь меня в покое! Отпусти! Отпусти, я сказала! – истошно вопила Нури на всю улицу. – Сволочь! Гад! Подонок! Помогите!!! Помогите, насилуют!!!

Прохожие на улице останавливались и смотрели испуганно на эту сцену, из дверей театра даже выбежал возбуждённый охранник и направился к Богатовым. Со стороны это и впрямь выглядело дерзким насилием средь бела дня. Ужас!

Аскольд отпустил руку Нури.

– Ты достала меня! Боже, как же ты меня достала! – теперь кричал он вне себя от ярости. – Двадцать лет ты треплешь мне нервы! Двадцать лет ты сама не живёшь и не даёшь жить мне! Я поседел из-за тебя! Стал неврастеником! Я был всегда весёлым, добродушным, общительным,… а с тобой стал остервенелым, диким безумцем! Ты всю жизнь мне поломала! Ты не успокоишься, пока не доведёшь меня до психушки, или,… или я просто прибью тебя когда-нибудь! Ты понимаешь, я уже готов убить тебя?! И я убью тебя!!! Ненавижу! Я ненавижу тебя!

Нури в ответ только рыдала. Но после этих слов закрыла лицо руками, развернулась и побежала прочь по улице.

– Беги, куда хочешь,… делай что хочешь,… живи, как хочешь! – кричал Аскольд ей вдогонку. – А я больше не могу,… НЕ МОГУ!!! Да будь ты …!!!

Он закусил губу, сдерживая чуть было не сорвавшееся с языка страшное слово, спешно заскочил в машину и запустил двигатель. Но вдруг выскочил вновь, подобрал что-то с земли, в нескольких шагах ещё что-то, сунул в карман и снова в машину. Автомобиль взревел двигателем, рванулся с места и умчался в никуда. Всё… Это конец…

На тёмной улице окунувшейся в ночь столицы России в пустом троллейбусе сидели двое.

– Ну как же мне теперь жить? Что делать? Я всё испортила своими собственными руками… Всё поломала, – говорила женщина, а из её больших зелёных глаз всё текли и текли слёзы.

А что слёзы? Слезами горю не поможешь… Москва слезам не верит… Слеза слезе подружка, но не помощница…

– Я часто вижу один и тот же бесконечный сон… не то о прошлом, не то о будущем… – заговорил мужчина, как бы ни о чём, о совсем постороннем. – Он закольцован. Эпизоды молодости, которые я узнаю и вспоминаю, перемежаются в нём с вовсе неизвестными мне, будто чужими. Но всё про меня, везде главный герой – я. То молодой, полный сил и желаний, то почти неузнаваемый, вроде даже посторонний. Но это всё равно я, только ещё незнакомый, взрослый и даже старый. Уже много лет этот сон приходит ко мне регулярно, постоянно, будто по расписанию. В нём я проживаю ещё раз что-то давно пережитое, и в то же время прикасаюсь к чему-то неопределённому, неведомому. Потом, через какое-то время в реальном жизненном эпизоде я вдруг узнаю нечто знакомое, уже пережитое мною, будто всё это когда-то уже было. Всё-всё! Вот также росли деревья, также стояли дома, мимо шли те же люди и говорили мне те же слова, а я отвечал им слово в слово как когда-то. Просто дежавю[65]какое-то. У тебя ведь так тоже бывает, правда?

Женщина слушала внимательно, пристально глядя в глаза собеседнику. Хотя и не понимала пока, к чему тот клонит, но знала уже наверняка, что он ничего не говорит просто так. Всё с каким-то потаённым смыслом, который вдруг раз и открывается, да так легко и бесхитростно, что диву даёшься: «Как же эта простая, элементарная мысль сама не приходила ко мне в голову?»

– Да. Бывает, – ответила она коротко, да и то потому лишь, что собеседник замолчал, гладя на неё вопросительным ребяческим взором. – И часто бывает. А что?

– Идёшь вот так по улице и поражаешься: «Ведь было же так уже,… я точно помню, что было,… Но когда было, не помню», – продолжал мужчина, будто не замечая ни её вопроса, ни вообще её ответа, словно не сам всего несколько секунд назад предложил ей вопрос и показал недвусмысленно, что ждёт ответа. – Всю голову себе сломаешь, все мозги набекрень[66]перевернёшь, но так и не вспомнишь. Что же это было и когда?!

Мужчина снова замолчал, вцепившись в женщину детскими, чистыми, мудрыми глазами.

– А у тебя получалось когда-нибудь вспомнить? – она решила перехватить инициативу и заставить его рассказывать. Ей было уже жутко интересно, а слёзы высохли как-то сами собой.

– Вспомнил… Не так давно, впрочем… Однажды,… в такой вот ситуации… – он вдруг остановился, будто припоминая. – Меня тогда били,… очень били,… хулиганы какие-то… пристали на улице,… когда я был пьяный… А когда били, я вдруг вспомнил, что так уже было,… всё в точности,… и как пьяный сидел в сугробе, и как подошли, и как бить начали,… и куда бить будут,… всё вспомнил. Мне даже уже не так больно стало, когда вспомнил… Даже смешно как-то, как всё совпало.

Он снова замолчал. Но не для того чтобы припомнить подробности, похоже, он их знал, будто всё произошло только что. Он словно провоцировал Нюру на что-то – на вопрос или на иные действия.

– И…?! – женщине не терпелось услышать, что было дальше.

– Это во сне было… – как бы разочарованно продолжил он после некоторой паузы, будто ожидал от Нюры совсем другого. – В том моём бесконечном сне. Только видел я этот эпизод давно, когда ещё моложе был. И вот он осуществился.

В троллейбус вошла женщина восточной наружности и принялась подметать салон. Она не обращала на пассажиров никакого внимания, будто не видела их, будто их не было вовсе. У неё были свои дела, своя работа. А у них свой разговор.

– Сны показывают нам ошибки прошлого. И результаты этих ошибок в будущем, если мы не подкорректируем себя, не изменим свою жизнь. А потом ещё раз… таким вот дежавю. Только вспомнить тогда очень трудно, почти невозможно. Неисправленные вовремя ошибки становятся привычкой. А та в свою очередь, усиленная обещанным правом «быть как боги»[67], натурой. Тогда уже ничего не вспомнишь, никого не услышишь. Бог говорит с нами тихо, а мы уже не слышим, даже когда нам орут, перекрываем крик собственным ором.