Книга Тощие ножки и не только - Том Роббинс

– То было несколько недель назад, когда мы только-только добрались до пригородов. Сейчас же все радиоприемники, что проходят мимо нас, исполняют лишь рэп-музыку. Такое впечатление, будто в автомат для производства попкорна засыпали словарь рифм, а затем набили ими чью-то глотку.

– А затем самого засунули в жопу лающей овчарке, – вставил комментарий Грязный Носок.

Жестянка Бобов не удержался(ась) и усмехнулся(ась) грубой шутке.

Ложечка же проигнорировала подобную бестактность.

– Я уверена, что положение в Израиле до сих пор представляет для нас опасность. Лично я, например, не желала бы оказаться в гуще какой-нибудь демонстрации. Поэтому я согласна подождать. Мы проделали долгий-предолгий путь, и, как говорят те, кто нас ведет, нам необходимо отдохнуть и набраться сил. Особенно вам, сэр/мэм.

– Несомненно, вы правы, мисс Ложечка. Как мне кажется, все свидетельствует о том, что Третьего Храма еще даже нет и в проекте – и до него нам ждать годы, если не десятилетия. И даже будь он построен, а мы с вами в Иерусалиме, то какова будет наша роль, хотел(а) бы я знать? Нас – то есть меня, мистера Носка и вас, просто взяли с собой за компанию. Нет, нет, не подумайте, я этому очень рад(а) и не хотел(а) бы упустить такую возможность.

– Ничего ты не упустишь, глупый. Доверься нашим лидерам. И не бери в голову, отдохни.

– Уговорила, – согласился(ась) Жестянка Бобов и, подтолкнув свое искалеченное тело к решетке, впился-(ась) взглядом – одновременно встревоженным и задумчивым – в шумную, запруженную людскими толпами улицу, где только что в вечерних сумерках растворилась Эллен Черри.

Жестянке Бобов было известно нечто такое, о чем не догадывалась Ложечка. А именно, если дело примет не лучший оборот, то Раковине ничего не стоит переплыть Атлантический океан, как ничего не стоит ей взять на буксир своего навигатора. То есть ей вполне по силам тащить за собой Раскрашенный Посох, но только не всех остальных. Следовательно, остальные, а именно – американские предметы, будут только замедлять их продвижение к цели. Ну а поскольку Посох не может ждать бесконечно долго, нельзя исключать возможность того, что их троица будет вынуждена остаться в Нью-Йорке. Например, его(ее), Жестянку, уже однажды бросали, и ему(ей) не хотелось бы вновь угодить в такую – скажем так – малоприятную ситуацию. Вот почему ему(ей) не давали покоя тревожные мысли.

Что взять с Ложечки? Глупое существо, не способное мыслить, не способное выработать план на случай чрезвычайной ситуации. А у Жестянки план на случай чрезвычайной ситуации был таков: случись так, что они не смогут заручиться чьей-либо помощью для того, чтобы преодолеть океан, и поэтому не сумеют попасть в Иерусалим, чтобы стать свидетелями судьбоносных событий, которые были им обещаны, то в качестве компенсации и утешения Жестянка Бобов намеревался(ась) – правда, неизвестно, для чего – попытаться вновь занять место в жизни Эллен Черри. Вот почему он(а) был(а) так задумчив(а).

* * *

Подземка выплюнула Эллен Черри на цементный коврик у входа в местный бар. Не желая обижать судьбу, которая наверняка подстроила эту сцену – только она, злодейка, могла направить людской поток именно так, чтобы тот вынес нашу героиню именно к этому месту, и никакому другому, – Эллен Черри решила, что ей ничего не остается, как подчиниться и войти внутрь. И она вошла и заказала себе коктейль. Вот и умница, так держать!

И пока она в одиночестве потягивала напиток, ее попытались снять три разных типа. И хотя она их мигом отшила, в то же время в душе она осталась им благодарна. Приставания помогли Эллен Черри на время выкинуть из головы открытие выставки в галерее Ультимы Соммервель, столкнув ее, образно выражаясь, на другую дорожку, чуть менее скользкую. Чуть-чуть, самую малость.

Подмигнув своим неудачливым ухажерам, она расплатилась и вышла – одна. По дороге она заглянула в один магазинчик на Бродвее и сделала кое-какую покупку. Спустя пять минут с небольшим коричневым пакетом в руках она вошла в вестибюль «Ансонии».

Там ее приветствовал Рауль.

– Эй, миз Чарльз! Вернулись из своего Иерусалима?

Он расплылся в улыбке и козырнул ей, дотронувшись пальцами до своей безукоризненной форменной шапочки.

Эллен Черри на секунду замедлила шаг и окинула его взглядом. Кажется, Рауль отращивал усы. По широкой равнине у него под носом бродили, словно тощие, несчастные африканские коровы, редкие завитки. Эллен Черри представила себе, как они щекочут ей губы, как щекочут соски, как щекочут ей живот (а она ужасно боится там щекотки), как они готовы, если она об этом попросит, приласкать ее еще ниже. Она сама не заметила, как принялась раздевать Рауля глазами. Нет, она не хотела, просто так получилось. Само собой. Она даже во всех деталях представила себе, как стягивает с его эрекции крохотные трикотажные трусики – ни дать ни взять зацепившаяся за железнодорожный костыль кухонная тряпка, – как вдруг испугалась, что ей сейчас станет дурно и она грохнется в обморок. Между ног она ощутила такую сырость, словно ненароком села на перезрелый помидор.

Она уже почти протянула к нему руку – к его пластмассовым пуговицам, шапочке-таблетке и всему остальному, как вдруг Рауль произнес:

– А я, между прочим, ревную!

– Что ты сказал? – тихо переспросила она, очнувшись от наваждения.

– Кто-то богатенький, не иначе как кинозвезда, прислал вам цветы. У вас, случаем, не день рождения?

С этими словами он извлек из-за конторки длинную коробку, в каких обычно доставляют цветы, перевязанную зеленой лентой.

– Вы знаете этого Ромео? Ей-богу, я ревную.

Эллен Черри взяла у нега коробку. Едва передвигая ноги – то есть двигаясь чуть быстрее, чем Перевертыш Норман, однако чуть медленнее, чем Раскрашенный Посох, – она направилась по черно-белым клеткам пола к лифту, открыв на ходу крошечный конверт. Внутри оказалась небольшая карточка со словами: «Нашей самой любимой художнице».

И подпись – Спайк Коэн и Роланд Абу Хади.

Все понятно. Эллен Черри обернулась через плечо на Рауля.

– Спасибо! – крикнула она ему. И, похлопав через пакет свой новенький вибратор, такой гладкий и послушный, шагнула в кабину лифта. Рауль же остался стоять в вестибюле, в состоянии близком к сочинению избитых душещипательных виршей, которым хотя и недостает волшебной искры истинной поэзии, тем не менее они остаются с человеком до конца его дней – как шрам, как татуировка или таблица умножения.

Следующее утро завелось гладко, как хороший немецкий автомобиль. У Эллен Черри был выходной, и она позволила себе поваляться в постели. Затем, окончательно проснувшись, она под урчание мотора протерла влажной тканью вибратор, поцеловала его и положила в ящик, где просто и без всяких претензий – никаких кружев, никакого атласа – обитали ее хлопчатобумажные трусики.

– Merci, mon capitaine, – сказала она вибратору. – Спасибо за великолепный вечер.

Затем она приготовила себе настоящий завтрак, именно такой, какой предначертан нам самим Господом Богом: яичницу с беконом, мюсли и тосты. Куда только подевались шоколадные пончики и холодная пицца – не иначе, как отправились в Бауэри, где всегда отыщется место декадансу. Куда-то исчез и лебан-забади, египетский сливочный йогурт, коим она питалась по утрам последнее время. Однако то, что она не стала есть его на завтрак, еще не означало, что она не станет есть его на обед. Надо сказать, что остатки ресторанных блюд вносили существенный вклад в ее благосостояние. Однажды, например, Эллен Черри принесла домой баба-гануг.