Книга Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

Мы совершенно ошарашены, подавлены. Сидим в полном оцепенении, оторопело уставившись на экран, пока репортаж на актуальную тему не сменяется рекламой свечей, которые можно приобрести в любой аптеке по смешной цене 5 долларов 99 центов, чтобы одним ловким движением за тридцать секунд избавить себя от геморроя. Рита поднимается и с грозным видом направляется к телевизору.

— Ты знала, что этот мудак скорешился с мэром? — спрашиваю я.

Рита не отвечает. Она становится перед экраном, подбоченивается и разражается руганью:

— Иди ты в жопу со своими предками и их гордостью! И со своей мамочкой на смертном одре, дерьмо! Как же ты меня достал своими вонючими сантиментами! Плевать я хотела на твоих предков, пусть лежат в своих гробах, черт бы их побрал! Господи, что ждет эту страну, если такие свиньи…

Рита вне себя, буквально кипит от негодования. Она запыхалась еще больше, чем тогда, когда прошла три квартала пешком. Мы переключаемся на другой канал, но, час от часу не легче, натыкаемся на телепроповедника Джерри Фолвелла, одного из тех, кто строит себе дворцы за счет своей доверчивой паствы.

Вечером, несмотря на все потрясения, мы отправляемся ужинать в «Сиракузу». Заказываем закуску ассорти, пасту с лососем и лангустинами, крем-сабайон и бутылочку кьянти. У нас даже носы покраснели от обильной выпивки и закуски. И весь вечер мы пьем за девушку, которая лучше всех, то есть за меня.

Потом мы дошли пешком до Форсайт-стрит. Ночь стояла тихая. На улицах не было ни души, нам не попалось даже ни единой кошки, только пожарники и машины скорой помощи, громко сигналя, мчались на помощь погорельцам и пострадавшим. Голова буквально разбухала от свежих мыслей, и я поделилась этой новостью с Ритой. За ужином у меня в ушах зазвучала фраза, первая фраза будущего романа, за который я никак не могла взяться с тех пор, как умер папа. Она явилась совершенно неожиданно. Я смотрела на грязное зеркало за барной стойкой, и вдруг перед глазами встало зеркало в моей парижской квартире, восьмидесятый автобус, его шипящие двери — и девушка, которая неподвижно лежала на кровати, не в силах справиться с горем. Девушка, решившая все бросить и отправиться в Нью-Йорк, чтобы начать жизнь с нуля.

Теперь я готова была приняться за книгу. Главное — придумать первую фразу, объяснила я Рите. Понимаешь, как только ритм зазвенит в ушах, можно приниматься за работу, только очень осторожно, чтобы не спугнуть его, не сбиться. Труд не из легких, но когда получается, чувствуешь себя нефтяным шейхом. Рита захотела услышать первую фразу, но я послала ее подальше — из суеверия. Вдруг эта фраза мне разонравится, если я произнесу ее вслух.

Рита пожала плечами и в отместку спросила:

— Это будет серьезная книга, настоящая?

— Очень серьезная, — ответила я, — серьезней не бывает.

И расхохоталась.

А потом я спросила Риту, нет ли у нее пишущей машинки, — мне не терпелось приступить к роману прямо сейчас. Я уже предвкушала, как из-под каретки начнут выползать листы бумаги, а я примусь изо всех сил колотить по клавишам, а машинка, раскачиваясь и прыгая по столу, отъедет к стене, а на бумаге будут оставаться дырки, а клавиши будут западать одна на другую и мне придется растаскивать их в разные стороны. Рита сказала, что одна клиентка оставила ей машинку в качестве залога, потому что платить за предсказания было нечем, а потом так и не забрала. Мы рассмеялись. Мы шли к Рите и смеялись, и все это время первая фраза будущей книги лентой раскручивалась у меня в голове, и чем дольше это продолжалось, тем больше мне хотелось немедленно сесть за стол и начать печатать. Я боялась потерять первую фразу, но у меня на руке висела Рита, поэтому шли мы очень медленно.

Я смотрела в небо поверх высотных зданий. Фиолетовые облака цеплялись за небоскребы. Эмпайр-стейт-билдинг переливался всеми цветами — зеленым, синим, красным. Рита с трудом передвигала ноги: мы слишком много съели.

А я чувствовала удивительную легкость…

Первая фраза перышком плыла в голове. А за нею — целые тучи волнений, страданий, Любовей, измен, поцелуев. Воспоминания, проснувшиеся в глубинах подсознания, белыми облаками всплывали на поверхность. Папочка, мой папочка, мой милый, любимый папочка… Мне тебя не хватает. О, как мне тебя не хватает. Ты не был идеальным отцом, разумеется, нет. Иногда ты крепко меня доставал. Но когда родители нами гордятся, мы готовы простить им все. Это не мои слова. Так сказал Джон Ле Карре, чей отец тоже был ого-го-го, но при этом гордился своим сыном, совсем как мой гордился мной. «Доченька! Папочка!» — прошептала я в тишине ночи. Отцовская любовь в твоем исполнении выглядела довольно странно, а все-таки благодаря тебе я твердо стою на ногах. И не сдаюсь. И научилась справляться со всем: с твоими вспышками гнева, с твоими бурями и со всеми невзгодами в моей жизни. Я невольно улыбнулась. От волнения сердце словно зажало в тисках. И в эту минуту мне почудилось, что откуда-то сверху протянулась рука с прозрачными выпуклыми ногтями и погладила меня по затылку.

Мне вдруг чертовски захотелось очутиться в Париже, рядом с Тютелькой. И прошептать ей свою первую фразу — я уже не боялась, что она меня разочарует, будучи произнесенной вслух. Если бы Тютелька в своем потрепанном клетчатом свитере, с проницательными глазками, выглядывающими из-за отвратительной коричневой оправы, с рыжими прядками на лбу оказалась здесь, я бы многое могла ей сказать. Послушай, что я сегодня поняла, сказала бы я. Отныне я буду жить своей жизнью. Отброшу старые страхи, откажусь от замшелых идей, которые направляют все мои романы в одно заранее прочерченное русло. И больше не буду воображать себя покинутой маленькой девочкой. Ты была права, Тютелька. И не зря рассердилась, когда я плакала над Его словами: «Поклянись, что умрешь вместе со мной». Ты была права. Так знай же, я не умерла вместе с ним, я живу, подруга. Живу. Я — сплошной клубок противоречий, но я живу.

И главное, у меня есть первая фраза.

Первая фраза будущего романа…

~~~

На деле все, конечно, оказалось гораздо сложнее, чем я воображала в порыве безудержной радости после ужина в «Сиракузе». В ту ночь я не прилегла ни на минуту. Рита спала на диванчике под пластиковой Мадонной и громогласно храпела. Храп был устрашающий, прямо-таки ужасный, он перекрывал стук машинки, сбивал меня с ритма, бесцеремонно врывался в музыку, звучавшую внутри.

Я решила вернуться к Бонни Мэйлер.

Чтобы заглушить вентилятор фастфуда, я скупила все записи Гленна Гулда и слушала их непрерывно, целый день. Рвущая душу игра великого музыканта поддерживала меня на плаву. Первая фраза была прекрасна, за ней последовало страниц десять, а потом все застопорилось. Я ходила кругами вокруг машинки, но ничего не получалось. Я не могла найти слова, чтобы рассказать про себя, про папу, про Нью-Йорк, про Алана… Было трудно, но я не сдавалась и часами просиживала в сумрачной квартирке Бонни, надеясь, что клубок в голове распутается и слова потекут сами собой. Немало времени было проведено на одном из белоснежных диванов в обществе майи и юкки. Я бродила по улицам в ожидании, пока волнение спадет и чувства обратятся в слова, точные, единственно верные, принадлежащие мне одной, а не Шатобриану и его команде. Все это требовало времени, нервов, терпения, стойкости. Я подбадривала себя цитатой из Жюля Ренара: «Гениев в природе не существует. Писатель — это вол, чье призвание пахать по восемнадцать часов в сутки». И я была таким сорвавшимся с привязи волом, несущимся по улицам Нью-Йорка.