Книга 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Сорокин вернулся и сел на своё место. За окном опустились сумерки, весенняя чёрная тайга подступила вплотную к медленно тянущемуся между сопками поезду и, казалось, охватила его со всех сторон: и с боков, и сверху, и снизу. Свет в плацкартном вагоне еле-еле теплился, и дремлющие, как совы, на полках соседи, небогатые мещане и крестьяне, мерно покачивались. Было удивительно тихо.

Михаил Капитонович сел в поезд в 19.30 и сразу оказался в шуме и гаме. Они договорились с Ли Чуньминем, что он поедет плацкартою, чтобы не привлекать внимания, хотя вполне можно было ехать в купе. Сергей Леонидович, как в своё время Иванов, объяснил это необходимостью соблюдать «конспирацию» в целях его же, Михаила Капитоновича, безопасности. Слово «конспирация» всякий раз производило на Сорокина сильное впечатление, и у него даже не возникло желания возразить. Год назад было похоже, когда они ехали на границу вместе с Гвоздецким. Михаил Капитонович тогда был в своей старой гимнастёрке и шинели, а Гвоздецкий оделся в косоворотку и крестьянский армяк, только его выдавали бритые щёки, глаза и руки, и он их усиленно прятал.

Пассажиры, когда заняли места, сразу взялись за выпивку и закуски, перезнакомились друг с другом и продолжили разговляться. Михаил Капитонович понял, что все они приехали на праздник в город помолиться в великолепных харбинских храмах, увидеться с родными и друзьями. Так или иначе, их приезд в Харбин был связан с праздником Пасхи. На вокзале и на перронах было много людей, они все были похожи друг на друга, в том смысле, что они все были приезжие и сейчас, отпраздновав и разговевшись, возвращались домой, и этот поезд был не единственным, не первым и не последним. Михаил Капитонович всматривался в лица, он чувствовал себя чужим и одновременно своим. Вокруг были русские, православные люди, это были Смоленск, Тверь, Калуга, Тамбов, его родной Омск, если бы не две китайских семьи, которые тоже ехали в этом вагоне вместе со всеми. Но, удивительное дело, китайцы не чувствовали себя чужими, мужчины угощались и угощали, женщины показывали друг другу приобретённые в Харбине обновы, и то, что они доставали из своих клунь, мешков и чемоданов, было к лицу, независимо от цвета волос, возраста и разреза глаз, играли дети, и все понимали друг друга. «Прямо братание какое-то! – пришло в голову Михаилу Капитоновичу. – Чистой воды – карнавал!»

В тишине постукивали колёса, не переставая со вчерашнего дня, в ушах стоял звон колоколов, и все дремали. Первым на глазах Сорокина задремал парень-украинец в тамбуре, и Михаил Капитонович даже вспомнил специальное слово для него: «па́рубок».

«Радость!» – подумал Михаил Капитонович.

В вагоне, в котором он ехал, дремала радость.

Он снова взялся за письмо, только у карандаша был сломан грифель. Он глянул на стол и увидел нож, которым нарезали закуску. Он взял его – лезвие было чистое, и он понял, что последнее, что им резали, был хлеб. Нож оказался острым, и он очинил карандаш: «…в отпуск…», дописал Михаил Капитонович начатую двадцать минут назад фразу. Что писать дальше, он не придумал и достал последнее письмо Элеоноры, которое пришло вот уже как две недели.

«Дорогой Мишя!..» В письме Элеонора писала, что начала работать над книгой о революции и Гражданской войне в России, и просила его вспомнить и написать ей о тех событиях, которым он был свидетелем.

«Почему она пишет моё имя через «я»? – с улыбкой думал он. – Она хорошо знает русскую грамматику!» У него была одна догадка, что таким образом она как бы возвращает его туда, в то время, на сани, он хотел думать, что это именно так, и эта мысль была ему приятна, а с другой стороны, чёрт его знает, может быть, он ошибается, но он надеялся, что нет. Вспомнить Гражданскую войну показалось ему сложной задачей, воюя, он спасал свою жизнь и жизни других и не старался ничего запоминать.

Он задумался, что писать, и не знал, с чего начать, с какого момента – для него Гражданская война началась в восемнадцатом году в Омске. И вдруг он вспомнил позавчерашний разговор с Ли Чуньминем. Тот его сильно удивил, даже поразил, однако этот разговор был стёрт вчерашним днём, а в наступившей тишине и дремоте того, что сейчас было вокруг, вспомнился.

Он явился к Ли Чуньминю в 16.00. Сергей Леонидович расхаживал по кабинету и был не похож на себя. Всегда подтянутый, застёгнутый до последней пуговицы, динамичный и стремительный, никогда не говоривший ничего лишнего и не молчавший только лишь по настроению, он поздоровался за руку, кивнул на кресло и продолжал ходить. Так длилось несколько минут, Сорокин следил за ним и удивлялся. В какой то момент Ли Чуньминь остановился, глянул на своего подчинённого и прошёл к рабочему столу.

– Вы ведь в Китае недавно? – спросил он Сорокина.

– Да!

– И сразу оказались в этом полурусском, полукитайском Харбине?

– Да!

– То есть настоящего Китая вы не видели!

– Нет! – отвечал Сорокин.

– Понятно! – задумчиво произнёс Ли Чуньминь. – В этом между нами громадная разница. Я не родился, но с детства рос в России. Сибирь, конечно, немного не та Россия, но меня и в ту возили: и в Москву, и в Петербург, и в Киев…

– А вы…

– В Китай я вернулся практически вместе с вами, но он для меня не был новостью, я каждые каникулы приезжал домой, это в провинции Шаньдун… Не были?

Сорокин отрицательно помотал головой.

– Это и есть самый настоящий Китай, я его называю самый китайский Китай. Там родился, умер и похоронен наш главный человек, в Европе его называют Конфуций. А в 1911 году случилась Синьхайская революция… Ничего не слышали о ней?

– Нет!

– Это почти как ваши – Февральская и Октябрьская! И после неё Китай стал другим!

– А что стало другим? – спросил Михаил Капитонович. Он уже понял, что сейчас «другой» перед ним – Ли Чуньминь, и он совсем не Сергей Леонидович, а обычный, а лучше сказать – настоящий – китаец, только очень хорошо говорящий по-русски.

– Что стало другим? Это главный вопрос! Вот послушайте! – Ли Чуньминь взял крошечный томик и раскрыл его на заложенной странице. – Вот:

Растаял снег от тёплого дыханья,

И лёд растаял, разогретый солнцем.

Не растопить весне одно —

Иней, что на моих висках[1].

Это Китай восьмого века, если брать в вашем летоисчислении. Очень древний наш поэт – Бо Цзюйи́! Чувствуете вечность? – Ли Чуньминь положил перед собой томик и стал смотреть на Сорокина.

Михаил Капитонович повторил про себя только что услышанное: «Растаял снег… и лёд растаял, согретый солнцем…» – Слышу!

– Я даю очень вольный перевод. Здесь, – Ли Чуньминь показал на томик, – написано по-китайски, но по сути я сказал всё правильно – соответствует!

– Да, очень красивые стихи… о вечности… о… – Михаил Капитонович нарисовал пальцем в воздухе круг, – о том, что происходит всегда…