Книга 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Около противоположной двери спиной к стенке сидел молодой крестьянский парень с мешком на коленях и дымил самосад. По тому, как парень бессмысленно смотрел перед собой, Михаил Капитонович понял, что тот разговелся основательно. Михаил Капитонович ему позавидовал, он разговеться толком не успел, хотя несколько визитов нанести удалось.

Конец прошлого года и начало этого, включая весь Великий пост, он готовил документы для суда над подельниками из банды Огурцова, а кроме того, Сергей Леонидович Ли Чуньминь подключил его к группе сыщиков Ивана Волкова и Александра Кирсты для подготовки суда над другим харбинским бандитом – Корниловым, которого те выслеживали всю первую половину 1923 года. Ещё умнейший Сергей Леонидович договорился с помощником городского судьи, и тот в свободное время знакомил Сорокина с китайским уголовным законодательством и харбинским городским уложением.

Насколько захватывающей, а иногда даже страшной была жизнь рядом со следователем Ивановым, настолько после его смерти она стала только страшной. То, с чем знакомился Сорокин, то огромное, чем оказались сыск, следствие и суд, вдруг представились ему похожими на вращение тяжелого стального шнека огромной мясорубки, из которой не было выхода. Особенно его поразило наказание, ожидавшее бандита и убийцу Корнилова, – медленное удушение. Именно медленное. Тогда он порадовался за Огурцова, отделавшегося так легко – всего-то пулей. А проникновение в детали и подробности преступной жизни там, где она соприкасалась с обыкновенной жизнью, – десятки протоколов допросов, и это только по двум делам: Корнилова и Огурцова, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, – напомнило ему картинку из детства, когда в Омске в цирковом балагане полуголый мужчина в набедренной повязке и сверкающем тюрбане ложился спиной на доску, сплошь торчащую острыми гвоздями. И до него стал доходить смысл действий Иванова, его логика и причины его дотошности и тщательности. Чем грозила ошибка – медленным удушением! Гордая казачка Чурикова, проходившая не как подельник, а только как свидетель, рассказав для протокола всё, что знала, в конце их последней беседы сказала, что она хочет поклониться праху Ильи Михайловича, и они сходили на могилу.

Это был его третий приход. В первый раз он пришёл на девятый день, потом на сороковой. Иванова похоронили на краю Нового кладбища, среди совсем свежих могил, и Сорокин вспомнил сетования парикмахера Шнейдермана, который, кстати, в день похорон в «Миниатюр» не пришёл, но, зная о его заботах, Сорокин не обиделся. Это был самый конец Филиппова поста.

А на могиле он всякий раз видел женщину, она всегда была одна, одетая в длинное чёрное пальто и с закрытым плотной вуалью лицом. Ещё позавчера Михаил Капитонович думал о том, что на Радуницу он обязательно сходит на могилу и, если эта женщина будет там, он подойдёт к ней, но его вызвал Сергей Леонидович Ли Чуньминь и показал письмо от управляющего лесной концессией Ковальского с просьбой помочь «одолеть хунхузов, которые, как только в тайге сойдёт снег, обязательно возобновят нападения на складские конторы». Ли Чуньминь предложил Сорокину отправиться в одну из контор. Михаил Капитонович выбрал разъезд Эхо.

Поэтому, несмотря на всё, чем манила Пасхальная неделя, а она манила встречами с друзьями, об этом уже был уговор с Гошей Вяземским и Давидом Суламанидзе, Михаил Капитонович принял предложение Ли Чуньминя, потому что на разъезде Эхо был Штин.

Парень в углу тамбура зашевелился и отвлёк его. Сорокин посмотрел, парень вытащил из кармана тёмно-синей свитки заткнутую газетной затычкой бутылку с мутной, как сильно разведённое молоко, жидкостью и побулькал ею, предлагая Сорокину. Михаил Капитонович улыбнулся и отказался.

– Шо, дядько, з таким хлопцем, як я, брэзгуешь? А дывы! – сказал парень и полез в другой карман, из которого достал шелестящую луковицу. – Дывы! Цыбуля! Сладка́, як злыдня! – Парень водил головой, пытаясь поймать взглядом Сорокина, но его глаза двигались медленнее, чем голова, и за Сорокина не зацеплялись.

Михаил Капитонович смотрел на него, улыбался и ощупывал в кармане фляжку. Алексей Валентинович Румянцев вчера наполнил её первосортным коньяком в подарок Штину, к которому в последний приезд того в Харбин на крестины и венчание проникся глубочайшим уважением.

– Ну, як знаетэ, а мэни нэ заборонэно! Хрыстос воскрэсе!

– Воистину! – не переставая улыбаться, ответил Михаил Капитонович и испугался, а вдруг парень полезет христосоваться. Но тот вынул зубами затычку, прилично отпил, замотал головой, расшелушил луковицу, вонзился в неё зубами, надкусил и стал шумно занюхивать, потом поставил бутылку на подрагивающий пол вагона, вытащил из мешка завёрнутый в чистый платок пористый чёрный хлеб и почти одновременно откусил и от краюхи и от луковицы.

– Ти́льки си́ли нэма́! – Промаргивая слёзы, прожевывая и с полным ртом глупо улыбаясь, парень смотрел мутными, как самогон, глазами. – Дэсь забув!

Михаил Капитонович глядел на парня, и душа его умилялась, и он уже готов был ему помочь, чем мог, но соли у него тоже не было. Ему захотелось хотя бы поинтересоваться, куда парень едет и откуда, но он ясно видел, что ответа от него уже не дождётся.

– Ма́ю нади́ю знайты́ працю, а то мамка ду́же хво́ра. У Харбини! А завтра вжэ ни-ни! А сёдни ще можно!

Слова парня о больной матери, видимо оставшейся в одиночестве в городе, сбили умильное настроение Михаила Капитоновича.

– А куда едешь?

– Разъйизд Эх-ху… – Не досказав слово, которое, наверное, показалось ему так похожим на матерное, парень хрюкнул и зажал тыльной стороной ладони рот. В этот момент вагон дёрнуло, бутылка дрогнула, парень увидел это – в ней было ещё до четверти самогону, – перехватил зубами хлеб и ухватил бутылку за горлышко.

«Эко! – промелькнуло в голове у Сорокина. – Какой резвый!» Он вспомнил, как иной раз у молодых солдат не хватало такой вот резвости, и они получали свой удар штыком.

Парень мягкими, как варёные яйца, глазами смотрел на бутылку, потом зажал хлеб между коленями и допил до дна.

– А я вжэ злякався! Мобуть брык и – нэма! – Он положил на пол пустую бутылку, та закатилась в угол тамбура, и парень, лыбясь, как мамкин блин, и икая, стал ловить глазами Михаила Капитоновича.

«А парень – не промах!» – думал Сорокин.

Он всмотрелся в своего такого примечательного попутчика. Тот был в возрасте между подростком и юношей, с чистым, как у ангела, лицом, мощными, как рубленными из кедра плечами и острыми коленками. В глаза Михаил Капитонович смотреть не стал, там было всё понятно.

– Сколько тебе лет?

– Пьятнадцять!

– Грамотный?

– Тро́шки!..

– А что умеешь делать?

– А шо трэба?

– А место есть? – спросил Михаил Капитонович, имея в виду место в вагоне.

– А як жэ ж! Пид полкою!

– Как зовут?

– Мамо кличе Янко, а по-вашему, по-москальски, цэ будэ Иванэ!