Книга Угрюмое гостеприимство Петербурга - Степан Суздальцев

В зал вошел Александр Христофорович:

— Ваше величество, оставаться здесь никак нельзя.

— Как прикажете это понимать, Александр Христофорович? — строго спросил император.

— Огонь распространяется по всему дворцу. Пожарные не успевают потушить пламя.

— Вы знали об этом?

— Как можно было, ваше величество?

— Вы, командующий главной моей квартирой, — Николай вспомнил о связи графа с Варварой Аркадьевной и сделался зол на него за это, — как могли допустить это?

— Виноват, ваше величество, — сконфуженно произнес граф.

— Виноваты, — кивнул император. — Вы были так заняты ссорой Шаховского и Суздальского, так радели за своего друга, что забыли о своих прямых обязанностях. Или, быть может, это вы подожгли Зимний, чтобы мои слова оказались правдой?

— Ваше величество ко мне несправедливы, — медленно произнес граф.

— Подите вон, — раздраженно ответил государь. — Я останусь.

Граф Александр Христофорович поклонился и вышел, а император тем временем взошел по ступеням и сел на трон, наблюдая, как пламя врывается в Гербовый зал. Он, российский император, наблюдал падение своей резиденции, которая была побеждена — в этом уже не было сомнения — не вражеской армией, не гражданской войной, не революцией, не заговором против царской фамилии, но огнем величественным и беспощадным, огнем, который безжалостно уничтожал один зал за другим и уже почти достиг сердца Зимнего дворца — Георгиевского зала.

Но что стало причиной пожара?

Неужели безрассудно брошенные им слова?

Неужели Андрей Петрович настолько могуществен, что даже огонь благоволит его неуязвимости?

«А что, — подумал Николай, — сделал бы Суздальский, окажись он на моем месте? Уж он бы, несомненно, в своем возрасте остался бы здесь, во дворце, и своим поступком побудил бы пожарных совершить невозможное или же принял бы смерть от огня. Стало быть, мне, коль скоро уж я решил состязаться со старым князем в упрямстве и гордости, нельзя вставать с трона, пока пожар не будет потушен. Но это же безрассудство. Я здесь погибну, а Александру всего девятнадцать лет — он еще слишком молод, чтобы принять державу. Так что же, я сейчас уйду и уступлю Суздальскому?» Николай улыбнулся. Безумие — погибнуть здесь только из принципа, только из глупого желания противостоять непреклонности Суздальского, который и не ведает о пожаре. Николай усмехнулся. Несмотря на весь свой скептицизм, на весь свой рационализм, свою немецкую педантичность, он с типично русским упрямством совершал один из глупейших поступков в своей жизни.

«А потом в „Современнике“ напишут: „Русский император погиб во время пожара в Зимнем дворце, поскольку из принципа остался в Георгиевском зале“, — подумал Николай. — После такого никто не будет уважать монархию в России».

Император встал со своего трона и вышел в центр зала.

— Гори оно все синем пламенем! — громко произнес он и направился к выходу.

По Невскому проспекту ехала черная карета. Внутри сидели два человека: один — уже средних лет, величественный и спокойный; другой — повеса в возрасте около двадцати лет.

Герцог Глостер угрюмо смотрел из окна кареты, наблюдая Санкт-Петербург — он в последний раз ехал по этой улице. Он знал, что больше никогда не вернется — не сможет найти в себе сил и отваги. И это не было ему в тягость. Он ненавидел Россию, ненавидел ее гордый и безудержный нрав, ненавидел этот беспечный фатализм, присущий русскому человеку, но более всего он ненавидел упрямую русскую стойкость. «Эти люди смогли победить Наполеона не потому, что не взирали на его сан и величие, но потому, что в своей упертости и твердолобости они не способны признать своей неправоты, если за ними стоит хоть одно слово правды». Он сидел спиной к движению и смотрел в окно на северную сторону улицы.

Напротив сидел его сын, который с тоской наблюдал южную сторону проспекта. За эти четыре месяца Ричард успел полюбить Россию, ее гостеприимство и отчаянное безумие, ее покорность судьбе и мятежную душу, пламенную ее страсть, способную согреть сердце даже в лютый мороз. Ричард любил Анастасию. Однако он был сыном герцога Глостера, его отец Демидову был враг, а стало быть, все было решено. Ричард не был Ромео и никогда не пошел бы против отца ради любви. Это вовсе не означает, что любовь его была слаба или что сам он был человеком слабым — нет, он лишь был твердо уверен, что отеческое слово есть закон. Как и отец, он сознавал, что никогда более не вернется в эту азиатскую, далекую, дикую, северную страну.

Если бы он знал, что произошло с Демидовым в последние несколько часов, он, вполне возможно, и смог бы добиться своей любимой. Но герцог Глостер боялся, и Ричард тоже боялся. И страх в нем оказался сильнее безудержной безумной любви, которая не знает преград, — потому что это была не такая любовь. Ричард не был готов биться за эту любовь, как бился ради него князь Андрей Петрович; он опустил руки и предоставил судьбе самой распорядиться его счастьем. Увы, большинство из нас сдаются именно в тот момент, когда мы так близки к достижению желаемого результата.

Черная карета словно тень скользила по Невскому проспекту с запада на восток — туда, где на горизонте вставало солнце, которое никогда не заходит над Британской империей.

Холодное мрачное солнце лениво поднялось из-за петербургских крыш, зажгло златом адмиралтейский шпиль и осветило зловещую тень — запряженную тройкой гнедых лошадей черную лакированную карету, в которой сидели два мрачных басурманина, приплывшие из-за моря. Они явились в Санкт-Петербург с тем, чтобы навсегда нарушить привычный ход жизни его обитателей, и, как чума, поразили его своим именем. Но теперь, когда все было кончено, они были вынуждены сойти со сцены и бежать, погоняемые слухами и презрением.

Черная тень неслась по Санкт-Петербургу навстречу русскому солнцу. Но вот карета достигла Лиговского и свернула направо — на юг, подальше от этого места, от этих ранних рассветов и от этих людей.

За неделю до Рождества в столице вновь воцарился мир.

Глава 22

Прощай, прости

Джентльмены всегда остаются в меньшинстве. Это их привилегия.

Ричард Олдингтон

Дмитрий был возмущен до глубины души той сценой, свидетелем которой он невольно стал на бале-маскараде. Вернувшись домой, он потребовал у дяди объяснений. Владимир Дмитриевич усадил племянника в кресло, налил себе бокал портвейна, выпил его, затем налил еще два: себе и Дмитрию. Он рассказал все, не умолчав ни о малейшей детали этой долгой истории.

Дмитрий не мог поверить, что это правда. Что за немыслимый анекдот? Презирать отца (человека, бесспорно, достойного осуждения), но при этом стремиться отравить жизнь его ни в чем не виноватому сыну?

Молодому корнету казался диким запрет Демидова на союз единственной дочери с любимым человеком. Тем более диким был этот полный ненависти и безудержной ярости вызов, брошенный старому князю. Но более всего дикой для Дмитрия была опала, которой подвергли Андрея Петровича. После его размолвки с государем императором ни один светский человек (за исключением Владимира Дмитриевича) не попытался его поддержать — все от него отвернулись.