Книга Викинг. Дитя Одина - Тим Северин

— Я уже говорил с аббатом о твоем деле, — продолжал Сенесах, — и хотя он отнесся к этому с большим недоверием, но согласился, что нужно дать тебе возможность доказать свою цену. И все же он сказал, что может случиться так, что жизнь в качестве слуги Господа тебе покажется тяжелее жизни раба и каменотеса.

Мне подумалось, что Один наконец заметил мое положение и устроил этот внезапный поворот.

— Конечно, я буду очень рад вступить в монастырь в любом качестве, которое тебе кажется подходящим, — сказал я.

— Великолепно. Судя по словам Саэра Кредина, тебя зовут Торгильс или Торгейс, что-то в этом роде. Звучит как-то слишком по-язычески. Лучше дать тебе новое имя, христианское. Есть предложения?

Я подумал немного, прежде чем ответить, а потом — молча отдав дань Одину Обманщику — сказал:

— Мне бы хотелось зваться Тангбрандом, если возможно. Это имя первого проповедника, который принес учение Белого Христа в Исландию, а оттуда происходит мой род.

— Ну что же, здесь ни у кого нет такого имени. Итак, отныне ты нарекаешься Тангбрандом, и мы постараемся, чтобы это имя подходило тебе. Может быть, ты сможешь когда-нибудь вернуться в Исландию и там проповедовать.

— Да, господин, — промямлил я.

— «Да, брат», — а не «господин». И здесь не говорят Белый Христос, но просто Христос или Иисус Христос, или наш Господь и Спаситель, — возразил он с такой искренностью, что мне стало немного стыдно. Я надеялся, что он никогда не узнает, что Тангбранд потерпел полное поражение в своей борьбе с нашими исконными богами.

Как и предупреждал аббат, жизнь молодого послушника В монастыре святого Киарана немногим отличалась от той, какой жил я, работая на Саэра Кредина. Мои предыдущие дела как раба оказались зеркальным отражением моих обязанностей как новичка-монаха. Вместо того, чтобы прибирать осколки за каменотесом, я подметал кельи старших монахов и выносил нечистоты. Вместо молота и рубила я брал мотыгу и проводил долгие часы, внаклонку рыхля каменистую почву на полях, которые мои братья и я готовили под посев. Даже моя одежда была почти такой же: прежде я носил просторную рубаху из грубой ткани, повязанную веревкой. Теперь рубаха у меня была немного получше, из небеленого холста, со шнуром на поясе, и поверх нее серый шерстяной плащ с наголовником. Только вот ногам стало легче. До того я ходил босиком, теперь носил сандалии. Главная перемена касалась распорядка и была к худшему. От раба требуют, чтобы он встал с рассветом, работал весь день, с перерывом на полдневную трапезу, если повезет, а ночью хорошенько спал, чтобы набраться сил на следующий рабочий день. Монах же, как выяснилось, отдыхает куда меньше. Он должен встать до рассвета, чтобы произнести должные молитвы, потом трудиться в поле или за письменным столом, твердить молитвы через равные промежутки, а посему и спать он ложится куда более замаявшись, чем раб. Даже еда была небольшим утешением. Раба, может быть, держат впроголодь, но монашеская грубая пища немногим лучше. А что еще хуже, монаху часто приходится поститься и вовсе ходить несытым. Среды и пятницы были в этом монастыре постными днями, а посему, кто был помоложе, тот старался урвать по четвергам вдвое, коль то было возможно.

Но все это не имело значения. С благоволения Сенесаха передо мной открылись двери познания, и я вошел них и наслаждался. Пока я был рабом, считалось, что у меня и ум рабский, и мне давали только те знания, какие требовались для моей работы — как лучше отчистить котел песком, складывать в кучу куски торфа, выпрямить скривившуюся рукоять плуга, намочив ее в воде. Теперь, будучи монахом, проходящим послушничество, я обучался необыкновенным навыкам. Разумеется, я сразу захотел научиться читать и писать романскими буквами. Сенесах принес учебную книгу — две вощаные таблички в маленьком деревянном футляре, и металлическим стилом начертал на них алфавит. Похоже, даже Сенесах удивился — на заучивание его мне понадобилось меньше трех дней, и в ту же неделю я уже мог связно и разумно написать произнесенное по буквам предложение. Может быть, мой ум был как мышца, уже наупражнявшаяся и хорошо развитая постижением рунического письма и рунических знаний — о чем я умолчал, — и ему надоело сидеть в голове без дела. Теперь мне только и нужно было, что следовать указаниям да работать. Мои сотоварищи по учебе, да и сам мой учитель вскоре признали мою одаренность, когда дело касалось написанных или произнесенных слов. Может статься, сочетание во мне норвежских и ирландских кровей — двух народов, столь ценящих в языке ритм, — в немалой степени способствовало моей языковой беглости. Меньше чем через шесть месяцев я уже читал и писал на церковной латыни и был на полпути к знанию разговорного французского, которому учился у брата, жившего несколько лет в Галлии. А с языком германцев и англов и вовсе не было трудностей, ибо они достаточно схожи по звучанию и словарю с моим родным donsktong, чтобы я мог понимать, как говорить на них. На второй год я уже читал по-гречески.

Мои словесные способности снискали мне расположение аббата Эйдана. У меня было такое чувство, будто он ждет, что я как-нибудь споткнусь и собьюсь с пути, но он вынужден был признать меня одним из лучших учеников в обители, когда мы дошли до основного предмета, требующего памятливости, — до псалтири. Всего около ста пятидесяти псалмов, они-то и были основным сводом молитв, которые распевались в храме во время богослужений. Обычно монаху требовались годы, чтобы вытвердить псалтирь наизусть, и большинство моих сверстников знало лишь самые употребимые псалмы, кои повторялись из раза в раз. Однако и тут обнаружилась во мне странность — оказалось, что способен я запоминать почти слово в слово строку за строкой на слух с первого же раза, и я распевал все стихи подряд, в то время как большая часть братии бормотала невнятицу и только припевам вторила внятно. Таковая моя способность представлялась сверхъестественной, но кое-кто ворчал, что она скорее от дьявола, ибо, хотя и запоминал я слова, само пение мое весьма неблагозвучно, и скрежетание мое оскорбляет слух.

Овладев романским письмом, я теперь мог вычитывать и впитывать в себя самые разные знания прямо с писаной страницы, хотя поначалу получить доступ к монастырской библиотеке было непросто, ибо брат Айлби, библиотекарь, полагал, что книги ценнее людей, их читающих, и читателей не поощрял. В некоем смысле он был прав, и я понял это, когда был приставлен к работе в скриптории. Манускрипты, бывшие на его попечении, были славой монастыря святого Киа-рана и величайшим богатством в прямом смысле слова. На пергамент для одного-единственного фолианта размером побольше требовалась кожа более сотни телят, а в стране, где богатство считают поголовьем скота, эта цена непомерная. Со временем брат Айлби стал доверять мне настолько, что позволил просмотреть полки, на которых стояли книги, и я обнаружил, что большая часть их — это священные писания, в основном копии Евангелий с каноническими приложениями, brevescausae и argumenta, и пасхальные тексты. Но обнаружились там и труды классических авторов, к примеру, Вергилия, Горация и Овидия, и произведения христианской поэзии — Пруденций, Авсоний etcetera. Но любимейшей моей стала книга по географии, писанная неким испанским монахом по имени Исидор, и, долгие часы просиживая над ней, я мечтал об экзотических странах, им описываемых, не ведая того, что настанет день, и я сам собственными глазами смогу увидеть многие из них. Подобно сороке, выискивал я и прятал в памяти яркие обрывки несвязанных сообщений, и эти мои странные кражи из основательных текстов стали раздражать моих учителей, старых и более образованных монахов, которым было поручено преподавать послушникам такие предметы, как история, закон Божий и математика.