Книга Тайная алхимия - Эмма Дарвин

— Его выставили на продажу и завтра собираются завезти мне детали, чтобы я их одобрила. — Я отпираю дверь в холодный дом и иду выключить сигнализацию. — Я поняла, что у меня, оказывается, свободный уик-энд. Могу пойти и навести справки в библиотеках. Предварительные справки, но все же. Проходи в гостиную. Не беспокойся, там еще осталась мебель, на которой можно сидеть, хотя я уже организовала все, чтобы от нее избавиться. Но это случится только после моего отъезда.

Когда я добираюсь до гостиной, Марк стоит спиной к реке.

— Ты нормально себя чувствуешь? — вдруг спрашивает он. — Оттого, что продаешь дом? Избавляешься от всего?

Внезапно я чувствую себя эмоционально уставшей, суставы болят, меня окутывает туман. Мне приходится сесть.

— Да. Да, нормально.

— Хочешь, я зажгу огонь?

Я лишь киваю в ответ.

Не спрашивая, он включает газ, бросает на меня взгляд и, опять-таки не спрашивая, идет, чтобы принести выпивку.

Только вложив один из бокалов в мою руку, Марк произносит:

— Ты скажешь, если я что-нибудь смогу для тебя сделать, верно?

— Да. Спасибо. Но вообще-то ты немногое можешь сделать. Кроме Чантри. — Я вытягиваю руку туда, где он сидит на другом конце софы. — Марк, ты думаешь, это возможно? Или это все равно что выдавать желаемое за действительное? Ведь все мы не хотим видеть, как Чантри уйдет. Честно ли с нашей стороны пробуждать в Гарете надежды?

— Я не знаю. Но это не… не глупость. Дело стоит того, чтобы попытаться. Трудно сказать, что у нас получится. Более чем трудно.

«В его нерешительности есть нечто очень прочное», — думаю я внезапно. Хоть это и звучит странно.

На такую честную нерешительность можно положиться. И для Марка, для того человека, каким он был всегда, это вовсе не странно, потому что это правда.

Меня снова пробирает дрожь, более горячая, более угрожающая. Чтобы скрыть ее, я выпиваю полбокала вина. Алкоголь приносит внезапную ясность, как прожектор в тумане.

Дело в Марке, в Чантри и дело в Марке здесь. Это не «былые времена», это не «тогда», это сейчас. Мне хочется сказать Марку, что он должен управлять Чантри. Если он хочет. Но после слов Иззи я не решаюсь. Кроме того, что будет, если он откажется?

Внезапно я понимаю, как мне нужно его согласие. До такой степени, что это причиняет боль. Мне нужно, чтобы он сказал, что согласен ради Гарета и ради… ради меня?

Нет. Я не могу так думать. Я не буду так думать. Это все из-за расстройства биоритмов, или из-за горя, или из-за моего английского прошлого. Я не буду так думать.

Конечно, я хочу показать, что ему следует быть в Чантри, там он свой… Нет, больше: там он необходим. Мне нужно заставить его понять: там есть что-то для него. Но я об этом не скажу, ведь это слишком близко меня касается.

Я выпиваю еще и вместо этого спрашиваю, потому что действительно хочу знать ответ:

— А что ты будешь делать, если начнешь реставрировать Чантри? Как ты будешь это делать? Как управишься с вещами, о которых ничего не знаешь и которых не сможешь достать — из-за правил противопожарной безопасности или чего-либо другого?

— Все, что мы в силах сделать, — это постараться как можно точнее догадаться. Но, думаю, это не догадки первого встречного. Иногда разбираешь реставрации прошлого и с трудом веришь в то, что тогда делали. С современной точки зрения все это никуда не годится. Возможно, наши самые точные догадки будут казаться такими же неправильными через век-другой. Это похоже на изменение языка. Между языком Шекспира и нашим разница в целый мир. Даже если мы говорим об одном и том же.

— А Вальтер Скотт заставлял своих персонажей шекспировского времени говорить по-другому, поскольку жил во время между шекспировским и нашим.

«Видно с расстояния в два фута и не видно с расстояния в четыре фута», — сказал друг Марка Чарли.

Что-то движется внутри меня, как пиксели на дисплее компьютера, туман рассеивается снова, так что я могу различить группы цветов и форм: глубокое, яркое средневековое золото, алый цвет и ляпис-лазурь укладываются в узор, имеющий смысл. Удивительное ощущение, но все же…

— Марк?

Он смотрит на огонь, снова сидя на подушках софы, но при звуке моего голоса поворачивает голову.

— Марк… Я… У меня есть пара дней, кажется, я уже об этом говорила. Я хочу увидеть места, где бывали Елизавета и Энтони. Шерифф-Хаттон и Понтефракт. Я пришла к выводу, что в Графтоне осталось немного такого, что стоит увидеть, хотя церковь все еще стоит. Может, Астли…

Я разболталась. Сосредоточься, Уна.

— И потом не надо забывать про Фергюса. Это ужасно, но я не перестаю думать: не заставит ли его Иззи… увидеть все это дело ее глазами. Она так сердита. Может, мы должны попытаться его уговорить… И я не хочу ехать туда одна.

— Боишься привидений? — ухмыляется Марк. И сам вздрагивает от ужаса, понимая, что заставил вздрогнуть меня. — Прости… пожалуйста, прости.

— Нет, конечно нет. Ох, Марк, не беспокойся. Я уже привыкла, в самом деле привыкла. Нынче днем… — Я улыбаюсь, хотя улыбка и получается несколько болезненной, но все же это улыбка. — И вчера днем все было уже не так, как раньше. Ведь прошло два года. Я была просто потрясена. А что касается этого уик-энда… дело только в поездке на машине. И ты смог бы уговорить Фергюса куда лучше, чем я, объяснить ему все. Ты поедешь со мной? Чтобы мы могли править по очереди? Повидаешься с Фергюсом?

— Ты не должна, знаешь ли… — говорит он с силой.

— Не должна что? — вздрагиваю я. Мне в голову приходит, что мы оба слегка пьяны.

— Не должна пытаться все исправить. Не должна становиться на мою сторону. Я никогда не был членом семьи. Но в этом не было ничего плохого, верно? Никому не приходилось велеть мне держать руки прочь от Иззи, или увольнять меня, или отрезать мне яйца. Они… вы… вы просто должны были мне платить.

— Так вот как ты это ощущал? — спрашиваю я, пытаясь не слышать, что он сказал про Иззи.

— О да. Всегда. А почему, как ты думаешь, я так много работал по дому? За это мне не платили. Но в конце концов… Разве Лайонел и Иззи не выразились предельно ясно?

— Но не Гарет.

— Да… Не Гарет, — говорит Марк, вставая.

— Где у тебя туалет?

Я объясняю где, и он выходит.

Еле переводя дух, дрожа, я прислоняюсь к углу софы и пытаюсь разобраться в гневе Марка с точки зрения здравого смысла.

Если он так сердился в былые времена, я понятия об этом не имела. Может, если бы я знала, это помогло бы все уладить. А может, нет: я не могу вообразить, чтобы в свои девятнадцать лет знала, как улаживать подобные вещи.

Но Марк никогда ничего не говорил.

Тогда он просто постучал по створке открытой двери моей спальни, а я стояла на коленях на полу, собирая чемодан, чтобы вернуться в университет после рождественских праздников.