Книга Тайная алхимия - Эмма Дарвин

— Зайцы боксируют, — заявил Нед. — А лягушечки боксируют?

Он присел на корточки и потыкал пальцем лягушку, которая отпрыгнула и шлепнулась о другую сторону ведра.

— Нет, хотя мы можем поймать еще одну и заставить их прыгать друг на друга.

— Господин наштавник, да!

Но еще одну лягушку поймать не удалось, чему я был рад, потому что никогда не любил забав такого рода. Хищник и добыча — это одно, я охотился с ястребом и гончими, гонял кроликов с таким же удовольствием, как и любой другой мальчик или мужчина. Так уж устроено в природе, что все существа должны есть. Но запирать двух существ в такой тесноте, что им ничего другого не остается, кроме как драться, — развлечение грубейшего пошиба и подходит только для людей настолько примитивных — каким бы ни был их мирской статус, — что они могут находить веселье лишь в разрушении.

Я поклялся, что мой Нед никогда не будет таким, и сдержал слово. Он научился фехтовать, танцевать и охотиться, и хотя часто проказничал, как и все остальные дети, и получал за это порку, но и книги тоже любил.

Иногда, если его учитель был на делах Совета, я входил в покои Неда без объявления, вместо того чтобы послать за ним. Так я мог лучше узнать, насколько хорошо он успевает и соответствуют ли уроки его склонностям, а не только нуждам государства. Нед, капеллан и двое других мальчиков, которые учились вместе с ним, вставали и кланялись, а я брал их грифельные дощечки и читал, что они написали.

Латинские стихи Неда были лучше, чем у всех остальных, как и его понимание науки, и его риторика. Не моя любовь к нему делала их лучшими, но его собственные заслуги.

Он унаследовал ум Эдуарда и Елизаветы, но с готовностью направлял свои мысли на философию и рассуждения, а его вера была истинной и сильной.

Иногда я наблюдал, как он стоит на коленях перед гостией во время мессы, и мое сердце пело при виде того, как мой мальчик полностью растворился в любви к Богу.

Но не все дела государства могли вершиться так чисто и сердечно. Я убил много людей, и христиан, и язычников. Насаживал мавров на меч во имя Господне. Я изучал доспехи в поисках слабых мест, упражнял руки, чтобы лучше управляться с топором, приказывал вешать людей за кражу лани или за убийство ребенка.

А потом был тот грандиозный рыцарский турнир в Бургундии.

Один раз, когда мы с Луи лежали вместе, я спросил его, не он ли придумал тот… план. Он засмеялся и покачал головой, но и не ответил отрицательно.

Генриха Ланкастера убил не я. Мы все знали, что его смерть необходима, хоть он был королем, помазанником Божьим. Пока он был жив, в королевстве не могло быть мира. Но никто не знал, что произошло той ночью, кроме Ричарда и Эдуарда. Никто не знал ни часа смерти Генриха, ни даже того, как именно тот умер.

Однако, когда рана на моем бедре болит так, словно в мою плоть воткнули докрасна раскаленную проволоку — как болит она и сейчас, — это наказание за смерть Генриха, за которую я молю меня простить.

В моих молитвах смерть Генриха и жизнь Неда.

С той ночи я узнал, что не так уж трудно убить узника, даже если этот узник одной с тобой крови. Даже если он король. Это нетрудно, когда на твоем поясе висят все ключи и по твоей команде часовые закроют глаза, а женщина, что оттирает каменные полы после свершившегося, глухая и немая от рождения.

Перед нами крутой мост, густой жар, запертый между парапетами, поднимается вверх. Я не вижу дальней стороны моста: мы едем в полупрозрачный огонь.

Уна — Пятница

Когда мы оставляем позади указатели Гренландского дока и Роуп-стрит, Марк начинает говорить о вечернем классе, который посещал в училище по ремонту зданий. Это училище привело его к столярным работам и электротехнической промышленности. Он рассказывает о том, что и сам немного преподавал в вечерних классах, о своей дружбе с другими учителями и о том, как в нем росло убеждение, что по-настоящему воспользоваться полученными знаниями, принести наибольшую пользу можно лишь за границей.

— Не то чтобы в Англии не хватало трущоб, которые следует вычистить, — говорит он, и я знаю, что он думает о дворе своего отца. — По крайней мере, тогда все представляли себе подобную чистку так: смети все это с лица земли и начни заново. Но в Африке… Там все было совсем по-другому. И я хотел работать на свежем воздухе.

Туннель Ротерхиз закрылся накануне для замены плит облицовки — гласит серия оповещений, и нам приходится возвращаться обратно вдоль Ямайской дороги, чтобы пересечь реку по Тауэрскому мосту.

Толпа туристов, направляясь из баров дока Святой Катерины, неверной походкой пересекает нашу дорогу, фотографируя друг друга на фоне Тауэра. Одностороннее движение, управляемое светофорами и светящимися знаками, которые гирляндами висят в темных каньонах административных зданий Минорис, кружит нас и поворачивает на Ист-Смитфилд.

Мысль о неубедительно чистой и тщательно огрубленной каменной твердыне Тауэра заставляет меня спросить Марка:

— Как ты думаешь, реставрация Чантри будет ложью?

— Нет. Это… — качает он головой. — Короче, ты должна распознать правду там, где ты ее знаешь. А о Чантри мы… ты… знаешь много. Даже все.

«Или ничего», — думаю я.

— Ну а если правда мне неизвестна? Я имею в виду, если есть что-то, чего я не знаю о Елизавете и Энтони. О том, когда она виделась со своим сыном Эдуардом. О том, как именно Энтони присматривал за ним. Очень многое утеряно: свитки придворных и государственных записей были уничтожены во времена Тюдоров, не говоря уже о домах, монастырях и так далее. Мне все время приходится говорить: «Неизвестно». Или: «Может быть». А иногда: «По-видимому, это было так». Приходится вести себя осторожно, если не хочешь, чтобы коллеги разорвали тебя на части в своих рецензиях. Но с реставрацией дома ты должен добиться успеха. В конце концов, у тебя должно быть что-то, чтобы открывать двери. Как ты поступаешь, если не знаешь, какими были дверные ручки?

— Отталкиваюсь от того, что известно, стараюсь догадаться. Вспоминаю, как выглядят дома тех лет, что может упоминаться в письмах, где угодно.

— Здесь налево… Хорошо, пусть это будут не дверные ручки. Пусть это будут картины. Можно выяснить, кто в какой спальне спал, какие книги стояли на полках. Все это было устроено определенным образом. Ты же не оставишь все голым и пустым?

— Нет, — улыбается Марк. — Нет, если можно что-то предпринять. Если же просто демонстрировать архитектуру, можно оставить и пустоты. Но если попытаться воссоздать целый мир — так не пойдет. Потому что это будет ложью другого сорта: дескать, все было пустым. А история должна быть целостной. Здесь направо?

— Да, а вон там налево.

Дом темный, окна его закрыты.

— Спасибо огромное, что подвез. У тебя есть время, чтобы по-быстрому что-нибудь выпить?

— Было бы хорошо. Спасибо, — кивает он и подъезжает к краю тротуара. — Как продвигается продажа дома?