Книга Московский душегуб - Анатолий Афанасьев

– Пойду, пожалуй, – сказал он. – Надо ехать. Еще дел сегодня невпроворот.

– Езжай, конечно, – улыбнулся Благовестов, – но не забывай о главном.

– О чем это?

– Не всех можно губить, кого хочется.

Уже в коридоре, под пристальным оком какой-то незнакомой кавказской морды (нового телохранителя, что ли?), плюнул с досадой на пол. Обмолвился словцом с подкатившей под руку Машей:

– Чем обрадуешь, сударыня?

– Пока нечем, сударь. Одно точно: в доме захоронки нету.

– Ищи, нюхай, входи в доверив; псина! Уговор помнишь?

– Лишь бы вы не забыли.

– Богатой будешь, вольной будешь, виллу в Неаполе переведу на твое имя. Не сомневайся.

Сверкнула из-под челки жадным взглядом, наклонилась, таясь кавказского пригляда, по-воровски чмокнула в руку…

Глава 19

Таня Француженка то спала, то просыпалась, но сон и явь были одинаково тягостны. Плечо горело и распухло, но не боль ее мучила. Чудные видения являлись ей.

Из горячей кровати-печки уводили в иные края и в иные времена. Она пеклась на травке в жаркий полдень на лесной поляне, но была не девочкой и не взрослой женщиной, а сусликом. Шмыгала в узкие норки и поедала коренья. Так славно что-то похрустывало на желтоватых сусликовых зубах. Она все глубже вгрызалась в земную твердь, пока не погрузилась в абсолютную липкую, влажную тьму. Толкнулась туда-сюда, а ходу уже нет. Закопал себя маленький суслик, захоронил и начал гнить. Отвалились пушистые лапки, выпали хрупкие зубки, и головка беспомощно откинулась в мягкую ложбинку земли. Тане стало смешно. Она помнила, что она не суслик, а совсем другое существо, но никак не могла освободиться от желания перетирать выпавшими резцами прогорклые ошметки. Очнулась в постели, шумнула слабым голосом:

– Миша! Мишенька!

Но явился на зов не Миша, а чужая женщина в белом халате с унылым лицом.

– Ты кто? – спросила Таня в испуге.

– Сиделка твоя, Калерия Ивановна. Попей-ка водички, деточка, и снова уснешь. Ночь на дворе.

– Где Миша?

– Миша тоже спит, все спят. Усни и ты. Хочешь, укольчик сделаю?

– Какой укольчик? – взъярилась Таня. – Я тебе дам укольчик, стерва. Убить хочешь? Позови немедленно Мишу.

Женщина послушно поднялась, по-русалочьи взмахнув белыми рукавами, но Таня не уследила, куда она направилась. Сразу открылось другое видение, вязкое, как печеное яблоко. У нее в ухе застрял сверчок. Сначала баловался, поскрипывал, чирикал, после взялся долбить лунку в черепе. Продолбил далеко, до самого мозжечка. Остановить, усмирить сверчка Таня не могла, у нее руки были примотаны к туловищу. Больно ей не было, но она боялась, что упорный трудяга что-нибудь повредит в голове и она станет еще более безумной, чем была. "Миша, – позвала жалобно, – помоги мне, Мишенька!" Губин подошел спесивый, надутый и почему-то в японском кимоно. Не говоря худого слова, сунул ей длинный палец в ухо и выковырнул оттуда сразу половину мозгов. Самодовольно ткнул под нос окровавленные сгустки. "Спасибо, Мишенька! – поблагодарила она. – Но сверчка ты не вынул. Он все равно там шебуршится". Губин разозлился, выпучил бельмы: "Ах, не вынул! Да тебе не угодишь. Что ж, тогда не взыщи!" По его глазам Таня угадала, что задумал что-то ужасное, И точно. Из складок кимоно выудил блестящую спицу, на конце которой было приспособлено что-то вроде ложечки, и, не мешкая, вонзил ей в ухо. Коленом надавил на грудь и выскреб из бедной головушки все, что там еще оставалось, кроме сверчка. "Теперь доволен, милый?" – заплакала Таня. Губин, приплясывая, гоголем прошелся по комнате, кимоно на нем разлеталось.

Грудь и ноги черные, волосатые – жуть! У того Губина, которого она прежде знала, кожа была гладкая, атласная, как у девушки. "Миша, это ты или не ты?" – спросила Таня осторожно. Да и чего было спрашивать, когда и так ясно видно, что это не Губин, а убиенный ею хачик. Но Боже мой – в каком виде! Растелешенный, бодрый, счастливый. Как же, отомстил, подстерег беззащитную, выстудил ложкой череп, теперь сверчок на свободе колотится как бешеный от уха к уху, от затылка к глазам. "Миша, Миша! – стонала Таня, силясь прогнать мучителя. – Помоги, Мишенька!"

Губин действительно пришел и помог, как всегда приходил в тяжкую минуту. Сел на кровать в нормальном обличье, опустил прохладную руку на лоб. Еще в комнату прибежали сиделка Калерия Ивановна и насмешливый доктор по имени Савва.

– Чего с ней делать? – поинтересовался Губин у доктора. – Она совсем пустая. Одна оболочка.

– Надо бы в морг переправить, – ответил доктор озабоченно. – Вскрыть бы надо. Поглядеть, чего внутри.

– Чего там глядеть, – возразил Губин. – Солитер у ней в кишках. Вон головка изо рта торчит.

Калерия Ивановна переполошилась:

– Именно в морг, именно в морг. Не нами заведено. Все же живая душа.

– Какая душа, опомнись, Калерия! – одернул ее доктор. – Погляди, это же гадюка лесная.

Будучи гадюкой, Таня обвилась вокруг губинской руки.

– Голубчик, миленький! Не отдавай в морг. Положи за пазуху.

Губин, хотя и поморщился, не бросил в беде: смял в комок и сунул в карман. В кармане было хорошо, тепло, темно и сверху продувало. Но не успела Таня отдышаться, отдохнуть – другая напасть. Неугомонная Калерия Ивановна кинулась со шприцем. Метила, видно, в плечо, а попала в глаз. Таня сидела в кармане, ослепленная, как циклоп в пещере, и горько хныкала.

– Ну чего ревешь, чего? – усовестил Миша Губин, который опять сидел на кровати у нее в ногах. – Реветь надо было раньше, когда к Елизару нанималась.

– Ты почем знаешь, что нанималась?

– Сам звонил, упредил. Такой добрый человек.

Сказал: остерегайся – это смерть твоя.

Таня не поверила:

– Врешь, Мишка! Зачем ему звонить? Он мне денежек за тебя дал.

– Не за меня, за Алешку. И сколько, если не секрет?

Договорить не успели, хотя разговор склонялся к ласковому примирению. Уже из дверей спешили Савва с сиделкой Калерией и в руках растопыривали огромный полотняный мешок, в каких грузят картошку.

– Заходи сбоку, сбоку заходи! – командовал доктор. – Сперва голову, потом ноги. Что не поместится – отчекрыжим. Миша, тащи пилу!

Мешок попался безразмерный, она легко упряталась в нем целиком, да помешала оказия: на дне открылась дырка, и Танина голова просунулась наружу. Тут уж все, кто с ней занимался, пришли в игривое настроение.

Кто-то ухватил за уши, кто-то потянул, а Губин самолично приладил пилу.

– Ну и ладушки, – обрадовался он, – теперь-то укоротим до нужного размера.