Книга У - Эрленд Лу

Мы с Мартином озабоченно анализируем дела на сигаретном фронте. Если сложить все, что у нас есть в запасе, и разделить на ожидаемое число дней, которые нам еще предстоит провести на острове, то получается, что у нас остается максимум по три сигареты в день на человека. Мало. Никогда еще у нас не было так много времени на перекуры и так мало сигарет. Мартин за то, чтобы всем курить кто сколько хочет, пока сигареты не кончатся, а уж тогда как-нибудь перебьемся, но мне это не нравится. Мы можем стать раздражительными, перессориться, из чего возникнут всяческие неприятности. У Эгиля припасено немного табака, но он с самого начала ясно объяснил, что милостыню не подает. «Берите с собой курева сколько надо», — сказал он. Он повторял это не раз, прозорливо предусмотрев подобную ситуацию. К тому же зависимость от табака у Эгиля сильнее, чем у меня и у Мартина. Так что все честно.

Но Мартин говорит, что видел у Мии целый ящик новозеландского табака для самокруток. А сейчас мы уже дали ему почитать книжку и журнал, так что не исключено, что в крайнем случае он может стать нашим поставщиком. Вдобавок Мартин знает наизусть номер телефона доверия для курильщиков. Когда станет совсем уж плохо, он позвонит и попросит совета. Может быть, они там знают какие-нибудь тропические растения, которые можно сушить и использовать как заменители табака, если ночи станут уж совсем нестерпимо длинными и мучительными.

Ближе к полудню я вдруг вижу, что все, кроме Эвена, сбились в кружок на пляже и о чем-то тихонько совещаются. Меня охватило беспокойство, я почувствовал, что назревает угроза моему авторитету. Там что-то затевается. Еще вчера я готов был поклясться, что ребята слишком раскисли, чтобы устроить мятеж, но сейчас моя уверенность испарилась. Потом ребята подходят ко мне и заявляют, что надо поговорить. Они хотят поставить на голосование вопрос о графике дежурств. Не секрет, что до сих пор с уборкой, походами за водой и мытьем посуды все худо-бедно, но как-то устраивалось. Кто-то делал побольше, другие поменьше. Но я все равно остаюсь противником графика. Я хочу, чтобы все шло своим естественным ходом. Эвен согласен со мной, а Ким в принципе тоже согласен, но голосовать будет за график. Мартин, Ингве и Эгиль приводят в пользу графика веские доводы. Руар не участвует, потому что он повар. Эгиль стоит за график, поскольку знает по себе, что одной внутренней дисциплины тут мало. Ингве считает, что было бы как-то спокойнее знать, что ты обязан сделать и когда. И совесть не будет зря мучить. Мартин же хочет вводить график, потому что до настоящего момента тратил много энергии, отслеживая, не делают ли остальные меньше работы, чем он. Мы голосуем, и график принят большинством голосов. Только мы с Эвеном проголосовали против. Мне досадно, но я справился с собой, чтобы не показать своего недовольства.

Десятый костер

У костра атмосфера сгущается. Мы сидим, вооружившись субботней банкой пива, и над нами витают слова недовысказанной критики и взаимных упреков. Ребята считают, что уже совершенно ясно — решение научных задач экспедиции висит на тонюсеньком волоске. Мою окаменелость с медвежьей ступней они отметают как недостаточное доказательство. Возможно, я и прав, говорят они, но перспектива навсегда связать свое имя с окаменелой медвежьей лапой малопривлекательна. Им хочется чего-нибудь поконкретнее. Чего-нибудь значительного. Твердой, так сказать, валюты. Мы должны найти что-нибудь получше ископаемой окаменелости. Они утверждают, что я рисовал им картину путешествия, полного необычайных событий, после чего Норвегия навсегда воссияет на карте мира. Но до сих пор мы к этому ни на шаг не приблизились, занимаясь пустяками. Мы купаемся, пьем кокосовое молоко. Читаем и играем в волейбол. Ребята уверены, что беда экспедиции в ее руководстве. У экспедиции нет сильного руководителя. Вот что они говорят.

Я поражен их критикой, и мне обидно. Возможно, они и правы, что никому из нас по возвращении на родину не достанутся лавры героя. По крайней мере, если исходить из нынешнего положения дел. Но я не считаю, что следует впадать в панику. Мы же еще не собираемся уезжать! А кто, спрашивается, занимается ерундой? Только не я. Зачем же на меня тыкать пальцем! Да, у меня тоже случались часы затишья, но я-то, во всяком случае, пытался пробовать себя в различных областях. Я пытался. И требую это признать. А если ребята чувствуют, что ленились, и теперь хотят свалить вину на меня, то, по-моему, так поступать стыдно, и я от них такого не ожидал. Воля ваша, если хотите себя проявить, давайте старайтесь, никто вам не запрещает. Я буду только рад, если кто-то из нас набредет на великое открытие. И неважно, кто это будет. Все вместе мы должны поддерживать друг друга. Дружными усилиями. Так было задумано с самого начала. Мой мирный и рассудительный тон успокоил разбушевавшиеся страсти. Поговорить по-хорошему — значит, сделать первый шаг к изменениям, говорю я с высоты своей умудренности. И повторяю, что я прекрасно понимаю, что их беспокоит, и согласен, что с этим надо что-то делать, но не признаю, что наши дела обстоят так уж плохо. Кроме того, медвежья лапа достаточно убедительное доказательство и вызовет в определенных кругах несомненный интерес, говорю я. Нельзя, конечно, ожидать, что ее сумеют по достоинству оценить непосвященные, зато в ученых кругах она вызовет ажиотаж, а именно в этих кругах пишется история. Возможно, мы прославимся и не сразу, но постепенно слава нас догонит. Наша экспедиция протекает удачно, говорю я ребятам. Возможно, что тут я чуточку покривил душой, однако руководитель иногда вынужден жертвовать правдой во имя товарищеских отношений. В самые хорошие минуты я чувствую, что над нами витает дух Хейердала, он здесь, рядом и, наблюдая за нами, ободряюще кивает. Самыми сильными впечатлениями, под стать Хейердалу, были до сих пор переправа на лодке через коралловый риф, встреча в лагуне с муреной, дожди и находка окаменелой медвежьей ступни. Тут сам Хейердал не мог бы справиться лучше нашего. В других случаях мы, по моему ощущению, опирались на более зыбкую почву, казались беспомощными и растерянными, и у нас было мало надежды на великие открытия, а мои достижения по О-циклу можно не считать ни во что. Это в тяжелые минуты.

— Дух Хейердала — что-то уж слишком расплывчатое. Что ты под ним подразумеваешь? — спрашивает Ким.

— Это трудно передать словами, — отвечаю я. — Ну, например, нерушимое товарищество, твердая вера в свою цель, любознательность и стойкость. И дружба всех людей.

Эгиль говорит, что от любознательности его почему-то с души воротит. У всякой любознательности должны быть разумные границы. Мир, действительно, увлекателен и разнообразен и все такое прочее, но, подивившись на него какое-то время, надо заняться чем-то реальным. Всю жизнь только и быть открытым для нового и удивляться ему кажется ненормальным. С какого-то момента нужно наконец принять вещи такими, какие они есть, и тратить свою энергию на конкретные действия. И раз уж он взял слово, то хочет нам предложить повернуть наши исследования в русло наук гуманитарных. Он считает, что мы понапрасну тратим силы, когда ищем в природе сами не зная чего. Так мы предстанем перед будущим в роли дилетантов. А судить о нас станут в будущем. И поскольку основа у нас в гуманитарных науках, надо проводить эксперименты, соответствующие нашим знаниям. Я возражаю, мне кажется, было бы печально отказаться от мысли об основополагающих открытиях. Свернув с пути квантитативных методов исследования, ты тотчас же оказываешься на минном поле. Я бы предпочел выложить на стол цифры и неопровержимые факты, которые каждый желающий может перепроверить. Но в то же время я вижу, что Эгиль в чем-то прав. И я говорю: