Книга Содом и Гоморра. Города окрестности сей - Кормак Маккарти

Она шла и шла по северным районам города, вдоль старых глинобитных стен и жестяных складских ангаров, по улицам, освещенным лишь звездами. В один прекрасный миг на дороге послышалась песня, знакомая ей с детства, и вскоре она обогнала женщину, тоже бредущую в сторону центра. Пожелав друг дружке доброй ночи, они пошли было дальше, но тут женщина остановилась и окликнула ее:

– ¿Adónde va?[235]

— A mi casa[236].

Женщина постояла молча. Девушка спросила ее: может быть, они знакомы, но женщина сказала, что нет. Спросила девушку, из этого ли она района, девушка сказала, что да, и тогда женщина спросила ее, как же тогда получилось, что она ее не знает. Когда девушка не ответила, женщина снова пошла по дороге по направлению к ней.

– ¿Que paso?[237]— сказала она.

— Nada[238].

— Nada, — повторила за ней женщина.

И полукругом обошла девушку, которая стояла, вся дрожа и скрещенными руками прикрывая груди. Женщина словно пыталась найти такой особый угол зрения, взглянув под которым она и в синеватом свете звезд пустыни сможет разглядеть, кто эта девушка на самом деле.

— Eres del «Белое озеро»[239], — сказала она.

Девушка кивнула.

– ¿Y regresas?[240]

— Sí.

– ¿Por qué?[241]

— No sé[242].

— No sabes[243].

— No.

– ¿Quieres ir conmigo?[244]

— No puedo[245].

– ¿Porque no?[246]

На это у девушки ответа не нашлось. Женщина спросила снова. Сказала, что девушка может пойти с ней и жить в ее доме с ее детьми.

Девушка прошептала, дескать, как это, она же ее не знает.

– ¿Te gusta tu vida por allá?[247]— спросила женщина.

— No.

— Ven conmigo[248].

Она стояла и дрожала. Качнула головой — мол, нет. До восхода солнца оставалось уже немного. Во тьме над ними пронеслась падучая звезда, холодный предрассветный ветер зашуршал и зашаркал газетами, немного пошелестел в придорожных кустах и опять зашаркал бумагой. Женщина бросила взгляд на восток, на небо пустыни. Перевела его на девушку. Спросила, не замерзла ли она, и девушка сказала, что замерзла. Женщина снова спросила ее:

– ¿Quieres ir conmigo?[249]

Она сказала, нет, не могу. Сказала, что через три дня парень, которого она любит, придет и на ней женится. Поблагодарила женщину за доброту.

Женщина приподняла ладонью лицо девушки, заглянула ей в глаза. Девушка ждала, что она что-нибудь скажет, но та лишь смотрела на нее, как бы запоминая. Может быть, пыталась задним числом прочесть все те извивы дорог, что привели в конце концов девушку в это место. Понять, что утрачено и расточено. Кто куда канул. И что возобладало.

– ¿Сómo se llama?[250]— спросила девушка, но женщина не ответила.

Коснулась лица девушки, тут же отняла руку, повернулась и зашагала во тьму дороги прочь из этого района, самого темного в городе. Так и ушла не оглянувшись.

Машины Эдуардо на месте не было. Трясясь от холода, девушка прокралась к заднему крыльцу, стараясь держаться поближе к стене пакгауза, подергала дверь, но дверь была заперта. Она постучалась, подождала, постучала снова. Ждала долго. Потом вышла снова на улицу. В лучах рассвета ее дыхание, клубясь, обдавало рифленую стену. Оглянулась назад, в проезд, затем прошла за угол к парадному входу в здание и через ворота направилась к дверям.

Привратница с ее вечно накрашенным лицом, казалось, совершенно не удивилась, увидев ее в одной рубашке, нахохлившуюся и сжимающую себя руками. Отступила и придержала дверь, а девушка вошла, поблагодарила ее и направилась в салон. У стойки бара стояли двое мужчин, они обернулись и на нее смотрели. Бледная и грязная бродяжка, которую неведомо как занесло сюда с холода, прошла по комнате, опустив глаза и скрещенными руками прикрывая груди. На ковре после нее остались кровавые следы ступней, будто по нему прошел член братства самоистязателей.

Он выглядел так, будто оделся по такому случаю особенно тщательно, хотя, возможно, просто у него где-то в городе была назначена деловая встреча. Поддернув застегнутую золотой запонкой манжету рубашки, посмотрел на часы. Одет он был в костюм из тонкой серой шелковой чесучи с шелковым галстуком того же цвета. Рубашка лимонно-желтая и такой же желтый платочек в нагрудном кармане пиджака; на ногах черные туфли на молнии с внутренней стороны стопы. Туфли тщательно начищены: по обыкновению, он оставлял обувь в коридоре у двери, причем несколько пар сразу, будто это не коридор публичного дома, а проход в пульмановском вагоне.

В шафранного цвета платье, которым он ее одарил, она сидела на антикварной кровати, такой высокой, что ее ноги не доставали до полу. Сидела повесив голову, так что ее волосы каскадом ниспадали на бедра, а руками упиралась в кровать по обеим сторонам от себя, так что возникало подозрение, уж не боится ли она упасть.

Рассудочным тоном он говорил слова разумного человека. Чем разумнее были его слова, тем холоднее становился ветер в пустоте ее сердца. На каждом переходе от одного довода к другому он делал паузу, чтобы она могла вставить слово, но она молчала, этим своим молчанием с неизбежностью вызывая у него очередной поток обвинений, пока вся конструкция, составленная из ничего, из одних пустопорожних слов, которые, едва прозвучав, могли лишь без следа и остатка рассеиваться в пространстве реального мира, — пока вся эта бестелесная конструкция не наполнила собою комнату, как нечто тяжкое и наделенное собственным бытием, и стало ясно, что этот фантомный свод, оказывается, навис над всей ее жизнью.