Книга Определенно голодна - Челси Саммерс

Небольшая оплошность. То, что может унести ветер. То, что любой из нас выбрасывает, не задумываясь. Нечто несущественное и легкое, но при этом обладающее достаточным весом, чтобы решить судьбу. Представьте себе — это чек.

Когда в ярком сияющем пламени сгорел целый дом, этот клочок бумаги уцелел. Я выбросила его в металлическую мусорную корзину с крышкой, и там он и остался, точно в сейфе. Окружной прокурор показал детективу Вассерман и присяжным серию фотографий мусорного бака с места преступления. Снаружи, внутри, широкоугольный и крупный план — никогда еще мусорная корзина не была задокументирована так подробно. Точно она знаменитость на пляже, которую фотографируют со всех сторон. Как средневековая реликвия, этот листочек оказался цел, почти чист, нетронут и незапятнан. Поверить в это было невозможно, но его, этот пластиковый пакетик с надписью «Улика № 547-А2», держал в толстых пальцах окружной прокурор.

Мусорная корзина была сделана, как и следовало ожидать, обыкновенным человеком. Черная и закопченная снаружи, с расплавленной от огня крышкой, которая тщательно оберегала содержимое, чтобы оно оставалось хорошо сохранившимся, почти свежим. Там, среди обрезков хлеба, оберток, шкурок авокадо, фенхеля и апельсинов, лежал этот нетронутый листок бумаги — квитанция от Оттоманелли, моего любимого мясника, в магазине которого у меня уже больше двух десятков лет был открыт счет. Это там я купила утиные грудки для конфи.

Я всегда думала, что родилась, чтобы радоваться этой жизни, но с радостью детектива Вассерман ничто не могло сравниться. Тонкогубая и немногословная, она просто светилась от счастья, хотя профессионально и сдержанно говорила все эти «да, сэр», «нет, сэр», «эта рыжеволосая женщина, сэр». Она была отстраненно честна, но внутри, я видела, она пела и чуть ли не плясала, сидя в этом кресле в качестве свидетеля обвинения. Когда окружной прокурор показал видеозапись моего ответа: «У Оттоманелли» — на бесцеремонный скользкий вопрос по поводу того, где я покупаю мясо, детектив Вассерман наконец-то усмехнулась. Она ничего не могла поделать; наверное, она сама едва не загорелась от того, насколько сильно ей пришлось сдерживать себя.

Мэгги задала хорошую взбучку свиноподобному прокурору. Я не виню ее за то, что она проиграла. Я виню во всем тот чек. Я виню того обыкновенного человека, который сделал такую мусорку. Я виню мусор.

Мэгги и ее команда свежевыбритых молодых юристов работали над тем, чтобы хоть как-то противостоять детективу Вассерман. Чек от Оттоманелли никакая не улика, в лучшем случае косвенная. Больше нет ничего, что связывало бы меня с Казимиром. В его телефоне записан номер моего одноразового мобильника, который я давно утилизировала. Даты наших встреч совпадали с теми, которые назвала я, — больше ничто не могло привести нас в одну комнату в одно и то же время. Официант, который обслуживал номера, не сказал ничего такого, в чем я бы сама уже не призналась: мы с Казимиром наслаждались близкими отношениями. Официант и зернистые кадры с отельных камер никак не помогали этому делу, только раздражали присяжных, но не могли доказать мою вину. Судебно-медицинский эксперт доказал, что Казимир умер до того, как его тело сгорело, но доказать убийство тоже оказалось невозможно. Его плоть слишком сильно обгорела, чтобы на теле можно было найти след от ножа для колки льда.

Даже специалисты по поджогам раскололись: денатурированный спирт — фантастический ускоритель; он быстро сгорает и почти не оставляет следов. Следователь, нанятый округом Саффолк, утверждал, что это был поджог. Следователь, нанятый Мэгги, возражал. А следователь, нанятый страховой компанией домовладельца, сказал, что причина не установлена. Мой процесс по делу об убийстве представлял собой путаницу улик, и долгое время наше дело выглядело довольно хорошо. На общем фоне квитанция служила вторичным доказательством убийства, и ее точно было недостаточно для вынесения обвинительного приговора. Самое страшное, что мне могли предъявить, — вторжение на чужую территорию. И, конечно, нападение на Эмму. Совершенно необъяснимое.

Видите ли, неопровержимым доказательством была Эмма — просто не таким образом, каким я ожидала, ведь думая, что она предала меня, я предала сама себя.

Орды зевак, писателей и любителей убийств заполнили здание суда округа Саффолк и были разочарованы тем, что не увидят моего выступления. Но обрадовались, когда узнали, что выступит Эмма. Это был первый — и пока единственный — раз за долгие годы, когда Эмма Эбсинт, всемирно известная художница, вышла за пределы своих апартаментов в Адской Кухне Нью-Йорка. Один этот выход уже стал сенсацией. Журнал «Искусство в Америке» никогда раньше не освещал дело об убийстве.

Толпа в здании суда во время заседаний по моему делу состояла из представителей СМИ и любопытствующих зевак, но в тот день, когда должна была появиться Эмма, она изменилась. Стала готичной и блестящей, наряженной в тюль и увешанной модными украшениями. Она состояла в основном из тощеньких девочек и мальчиков, а также тех, кто отказался от простой гендерной классификации. В этой толпе, где все как один поклонялись Эмме, люди взяли с собой блокноты для скетчей и искусно подвели глаза. Здесь были и серьезные люди, которые взяли выходной или просто позвонили своей секретарше, чтобы отменить назначенные на день встречи. Не много покупателей произведений искусства и еще меньше продавцов произведений искусства когда-либо встречались с Эммой. Обычно это происходило удаленно через скайп. На протяжении десятилетий Эмма становилась знаменитостью, оставаясь человеком, которого почти никто не видел во плоти. Здание суда чуть не разнесло от ее физического присутствия.

Эмма не разочаровала. Она влетела в зал через дубовые двери, в черной тафте и ботильонах от Лабутена, точно маленький ураган. Эмма не была похожа на женщину, которая двадцать лет смотрела на мир исключительно из окна собственной квартиры. Она вошла в зал суда так, будто это фешенебельная яхта. Ее бледная кожа светилась почти опалесцирующим светом под неоновыми лампами, красная помада напоминала кровавый плевок. Она не просто заняла какую-то позицию, она завладела ею. Я почувствовала, как мое сердце рвется ей навстречу, но тут же вспомнила это молочно-белое лицо в ту ночь, когда я пыталась убить ее, и сердце, еще немного побившись, успокоилось. Эмма приехала сюда не потому, что она моя подруга. Она свидетель. Подняв бледную руку, Эмма поклялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет ей Бог.

Эмма всегда была ярой атеисткой.

Свиноподобный окружной прокурор для начала спросил Эмму о наших отношениях: как долго и в каком качестве мы знаем друг друга. Мэгги балансировала, как канатоходец, вставляя возражения почти на каждом шагу, опровергая, называя все неуместным, несущественным и попросту слухами. С каждым очком, который давал ей судья,