Книга Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера - Игорь Горин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вернемся к нашему суперматиссу — к Малевичу. Если бы он действительно был мистификатором, можно было б согласиться, что «Черный квадрат», хоть и никакой не живописный шедевр, но и впрямь неординарная выдумка. Однако, для мистификатора Малевич был слишком серьезен, о чем свидетельствуют хотя бы его научные изыски. Нет, его истинной целью, как и многих других выдающихся творцов того времени, являлось именно уничтожение искусства — неважно, с помощью креста, квадрата или же натурального ослиного хвоста. Пожалуй, это можно понять: такова была эпоха с ее идеями тотального разрушения старого мира (как не вспомнить здесь Адама-творца братьев Чапек!), но спрашивается: при чем тут искусство? Ну а что касается нашедших в подобном творчестве «свою нишу», да еще развесивших над ней сакраментальные флаги «о вкусах не спорят», то я вам вот что скажу: в медицине это называется синдромом «голого короля». Хотя возможен и другой диагноз: шизофрения. Какой в каждом конкретном случае, решать специалистам.
И однако же у меня остается несколько неразрешимых вопросов. Первый касается самого Малевича. Ладно, если бы он сотворил всего один «Черный квадрат» — все-таки что-то уникальное. Но у него их, оказывается, целых четыре... В общем-то, мы ему должны быть даже благодарны за подобную щедрость: вот и Эрмитаж стал обладателем бесценного сокровища. Но с другой стороны, охотно признавая, что подделать Вермеера или Ван Гога намного проще, чем «Черный квадрат»; все же не понятно, почему другие музеи до сих пор не обзавелись хотя бы приличными копиями. В связи с этим не понятно также, почему копирование «Черного квадрата» все еще не введено в программу обучения молодых художников: это дало бы им куда больше, чем корпение над картинами безнадежно устаревших того же Вермеера, Тициана и Репина.
Воистину прав был Конфуций: очень трудно искать в темноте черную кошку, особенно когда ее там нет.
февраль 2003
ЕСЛИ БЫ НЕ БЕТХОВЕН!
— Сказав А, нередко приходится говорить и В, не так ли? Вот я и предлагаю начинать с того, на чем ты остановился в прошлый раз. Цитирую: «Когда вы сталкиваетесь в искусстве с чем-то новым для вас, не шарахайтесь от него, но и не спешите тут же падать на колени. Задайте себе простой вопрос: стало ли вам легче дышать?» Звучит красиво, но у меня вопрос: всегда ли тебе становится легче дышать, послушав, к примеру, Трио Чайковского или Финал Четвертой симфонии Брамса? Я понимаю, что вопрос, как удачно сказал Баш-мет, «ниже пояса», и все-таки?
— Во-первых, это уже будет не В, а С: было еще «Отделяй, отделяй!», а твоя цитата из «О новом в искусстве». Во-вторых, цитату ты не окончил; там еще сказано: «Пусть не сразу — по прошествии какого-то времени. Ибо высокая трагедия тоже несет в себе очищение, но ее надо осмыслить и пережить.» Это важно. В третьих. Что вообще нужно по-твоему человеку, чтобы стало легче дышать?
— Мудрое доброе слово!
— Да. И очень хорошо, если это слово произнесено на языке Поэзии, то есть окрашено Красотой. Но ведь Красота может оказаться слишком сильнодействующим лекарством, вроде как соль на рану...
— А разве Красота сама по себе уже не несет в себе утешение? Даже если о том, что болит.
— Вот именно! Старые мастера умели говорить о своих страданиях с разной степенью мудрости, но всегда на языке Поэзии и Красоты. Нынешние же не скупятся на вопли и даже ругательства. Почему? Потому что больше страдают? Или просто не умеют творить «выше себя»? Когда тебе больно, можно взывать к Богу или... материться. Раньше об этом и думать не смели, теперь это норма.
— Но ведь это позволяют себе даже гении. И чем дальше, тем больше.
— Увы, и это производит подчас впечатление, потому что таков наш век. И мы привыкли даже к уличной брани. Я не против диссонансов. Но решительно не понимаю, что хорошего, если виолончель уподобляется пиле по металлу. Или в симфонии слышатся стоны роженицы и шум спускаемой из бачка воды. Во всем необходимо чувство меры. Кстати, одно грязное пятно на чистой скатерти может сказать о большем, чем просто грязная скатерть.
— И однако же мы живем именно в наше время, и естественно, что понятие о мере меняется. Шенберг — Шостакович — Шнитке — Штокхаузен...
— Ну да, а до этого Шуберт — Шуман — Шопен — Рихард Штраус. Не знаю...
— Ты рискуешь прослыть ретроградом. Ведь моя четверка признана всем музыкальным миром...
— Я и не собираюсь ее отрицать, огульно во всяком случае. А уж Шостаковича и вовсе готов включить в свою «сборную». Все дело в том, в чем мы видим основную задачу Художника. Ладно, не буду в очередной раз повторять слова Карела Чапека о БОГОСЛУЖЕНИИ, хотя это и есть, видимо, наиболее исчерпывающий ответ. Скажем так: предназначение Художника быть проводником великих вечных идей. И при этом найти свои слова, не впасть в банальность...
— Да, пожалуй здесь действительно таится опасность; из страха показаться банальными люди впадают в другую крайность — начинают загадывать ребусы. Но ведь это...
— Это и есть то самое, что Чапек называл неспособностью чисто творить. Художник призван множить дух, а никак не материю; почему-то об этом постоянно забывают.
— И все же согласись: в своем поклонении Красоте и «чистому» искусству, в неприятии кубизма в живописи и многих действительно вроде бы крайностей в современной музыке ты остаешься на позициях скорее 19 века, а мы живем уже едва ли не в 21-ом.
— Все так, все так, не существует бесспорных истин. Поэтому столь важно, где возможно, расставить хоть какие-то ориентиры. Пожалуй, я бы был почти готов согласиться, что иначе и нельзя писать в наши дни музыку, если бы не... Вот послушай... Узнаешь? —
Фуга из квартета Бетховена. Не зная, что это написано свыше 170 лет назад, разве можно заподозрить, что это не современная музыка? Но это Бетховен. Бетховен!
апрель 1999
ПРОЩАЙТЕ!
