Книга Прорвать Блокаду! Адские Высоты - Алексей Ивакин

Курт достал из ранца последний кусок хлеба. Открыл прямоугольную баночку с ветчиной и стал есть. Доесть не успел – просто уснул. В одной руке ложковилка, в другой – хлеб.

Сон – это самое важное, что есть у солдата. Еду, ее можно достать. А вот сон…

Увы, поспать не получилось. Орудия большевиков устроили адский концерт на позициях роты. Особой опасности не было – траншеи и блиндажи выдерживали удары артиллерийского молота. Потому как строить надо уметь. Здесь, в этих болотах, закопаться было невозможно – вода, вода, кругом вода. Поэтому траншеи наращивали. Укладывали двойным забором бревна, оставляя метровое пространство между ними, которое засыпали землей. Получалась могучая стена, в которой застревали пули, осколки, мины, даже снаряды.

Нет. Конечно, например, прямое попадание какого-нибудь русского гаубичного снаряда стены не выдерживали. Но, слава богу, у Советов было немного крупнокалиберной артиллерии. Хотя, конечно, и одного снаряда на двенадцать сантиметров блиндажу хватит. Но это военная лотерея. Судьба! А от нее куда денешься? Только в рай. Или в Вальгаллу. Но, говорят, туда только СС попадает. А простой пехоте из вермахта – только в рай.

Курта непроизвольно передернуло от этих мыслей и от близкого разрыва.

«Нет, надо все же подремать» – кое-как он стащил с себя мокрую одежду. Аккуратно расстелил ее на нарах. Под голову положил сапоги. На полу их оставлять нельзя – кто-нибудь пнет, уронит – и на тебе! – полные воды. А носки уже все дырявые. На гвоздик, вбитый в бревно, держащее потолок, повесил свой медальон.

Ну вот, можно укладываться. Лечь на мокрые тряпки цвета грязного фельдграу и подсушить их теплом своего тела. Стоп! Сначала посыпать порошком от вшей. Вонючий, зараза! А что делать? Приходится спать, дыша дерьмом и порошком от вшей. Хотя он не помогает. Проклятые «КВ» ползают и, похоже, питаются этой химией. А иначе отчего они такие толстые?

Проклятая война. Проклятая Россия. Проклятые большевики.

Курт забрался под шинель. Поднатужился. Громко выпустил газы. Так теплее. И это… Своим дерьмом не пахнет.

Зачем они собирались на нас напасть? Что им мешало? И так им отдали половину Польши… Фюрер, Бог нации, тогда сказал, что русские собираются взять сторону Англии. Хотят влезть в европейские дела. Идиоты. Сидели бы в своей Азии… Кому она нужна? Здесь могут жить только русские. Но теперь – нет. Теперь Германия дойдет до Урала, и азиатская угроза больше не будет нависать над Европой. Да еще эти комиссары…

Под каким-то крымским селом их взвод расстрелял комиссара. Тот чего-то кричал по-своему и грозил им кулаком. А потом как все – задергался на пыльной земле. Это был первый выстрел Курта на настоящей войне. А потом был благословенный Крым и чертов упрямый Севастополь.

Тогда Курт думал, что не может быть ничего хуже войны на скальных тропинках Крымских гор. Увы. Ошибался.

Болота, болота… Проклятые болота…

Он почти уже уснул, когда плащ-палатку распахнул Шейдингер и в блиндаж ворвался холодный ветер, крупными каплями мазнувший по лицам солдат.

На него заорали все, и гефрайтор торопливо запахнул вход. Но сон – сорвало.

Курт повернулся лицом к стенке, разглядывая капли влаги, стекающие по лицу какой-то бумажной красотки, выдранной покойным фельдфебелем из журнала и приспособленной на ржавые кнопки. Одна из кнопок красовалась чуть-чуть повыше белых трусов. Почти в центре композиции.

Шейдингер бесцеремонно плюхнулся на нары, двинув Курта локтем в поясницу.

– Двигайся!

– Иди в задницу! – буркнул Курт, но подвинулся. – Как там?

– Жопочка, – ответил гефрайтер, стягивая промокшую майку с мускулистого тела.

– В смысле? – не понял Курт.

– Вода поднимается. В низине у парней ее по колено уже в траншее. Представляешь?

– Угу…

– Ты подвинешься или нет?

– Угу…

Курт подвинулся.

Шейдингер тесно прижался к голой спине Курта своей голой спиной. Накрылся своей шинелью.

Вот теперь – точно можно греться. Два индейца под одним одеялом не мерзнут.

– Болотные солдаты… – хихикнул вдруг Шейдингер.

– М-м? – не понял Курт.

– Песню эту знаешь? Болотные солдаты, несем с собой лопаты!

Курт приподнялся на локте:

– Точно! Про нас же! А ты слова помнишь?

– Ну так… Это вот помню…

И два голых, зябнущих от холода и сырости человека затянули сиплыми голосами:

Auf und nieder gehґn die Posten,

keiner, keiner kann hindurch.

Flucht wird nur das Leben kosten,

vierfach ist umzдunt die Burg.

А потом заорали:

Болотные солдаты.

Несем с собой лопаты.

В лес.

Они орали в бревенчатый, грязный потолок блиндажа, с которого им на лица капала коричневая вода и падали комочки земли, встревоженной близкими разрывами.

Однако мы не сетуем,

зима не может быть бесконечной.

Когда-нибудь мы радостно скажем:

наш дом принадлежит снова нам.

Они бы и дальше стали орать, но на очередном припеве, где болотные солдаты должны были вернуться домой, в певцов прилетел сапог.

– Эй! Вы охренели, что ли? Может, еще «Интернационал» споете?

– Иди на хер, – опять приподнялся на локте Курт, глядя в глаза Хофферу.

Тот, скомкав письмо, покрывшееся фиолетовыми разводами чернил, и сунув его за пазуху, быстро стрельнул глазами в сторону выхода. А потом выразительно постучал себя по лбу. Легко спрыгнув на грязный пол, он подошел к лежанке Курта и Шейдингера, шлепая пятками по коричневой воде.

– Идиоты! В штрафдивизию хотите? – шепнул он, чуть наклонясь к ним.

– А что? – не понял Курт.

– Идиоты! Вы хоть знаете, что это за песня?

– Да вроде, еще с Той Войны. Мне говорили, что ее во Фландрии пели, в шестнадцатом году…

Хоффер поморщился:

– Это гимн концлагерников-коммунистов, идиоты.

От близкого разрыва снова задрожали стены.

– А ты откуда знаешь?

Вместо ответа Хоффер снова постучал себя по лбу желтым от табака пальцем и ушел на свою лежанку.

Шейдингер пожал плечами и перевернулся на другой бок. И тихонечко, чтобы услышал только Курт, снова запел:

Wir sind die Moorsoldaten

Und ziehen mit dem Spaten

Ins Moor.

– Заткнись на всякий случай, – буркнул Курт.

– А что будет? – поинтересовался Шейдингер и округлил голубые глаза. И без того детская наивность его лица, резко контрастировавшая с язвительностью его же характера, превратилась в какую-то белобрысую… Непосредственность, что ли?