Книга Шолохов - Андрей Воронцов

— Располагайся, где хочешь. Скоро пойдем за стол.

Михаил скромно, как проситель, пристроился на стуле в передней, поджав ноги: хромовые сапоги его предательски растрескались в подъеме, и даже вакса не помогла скрыть ущерба. Он остро ощущал ненужность и бесполезность своего присутствия здесь. Вновь прибывшие разодетые гости сразу же расходились по летучим приятельским компаниям, с ходу присоединялись к оживленной болтовне. Разговор вертелся главным образом вокруг разогнанной вчера троцкистской демонстрации. Звенела посуда, столовые приборы, из кухни волнами набегали одуряющие гастрономические запахи, сновали взад и вперед с подносами и блюдами разодетые в черное, как буржуазные министры, официанты, нанятые, вероятно, в каком-то ресторане.

Михаил сидел, натянуто улыбаясь, чужой на этом празднике жизни, похожий в отутюженной своей гимнастерке на вахтера, а прибывающие гости все шли и шли мимо него: Авербах под ручку с Фадеевым — Сашка Фадеев ему небрежно кивнул, а Авербах как будто и не заметил; Киршон, стреляющий беспокойными черными глазами, болезненно румяный, с тонзурой на макушке, как у католического монаха; кряжистый, широколицый Всеволод Иванов с маленькими умными глазками за стеклами круглых очков; молодой Леонид Леонов с падающим на глаза чубом; высокий, дородный Соболев, стучащий по паркету отполированной суковатой палкой; маленькая, словно ломающаяся в талии племянница Троцкого Вера Инбер с выражением еврейской скорби на кукольном лице — очевидно, сегодня ей, как и Михаилу, было не до праздника… Прошел, улыбнувшись Михаилу одной стороной лица и сунув ему всю руку, Маяковский — с Лилей, но без Осика. Лиля Юрьевна постарела, худые плечи ее под дорогим платьем сутулились, но кольнула она черными глазищами Михаила все так же живо. Важно, задрав голову, проследовал Иосиф Уткин. Пробежал, бросая по сторонам кокетливые взгляды, верткий, гримасничающий, как чертенок, Александр Безыменский с гитарой в руках. Под занавес появился припорошенный по плечам перхотью Аузгин, с преувеличенной вежливостью раскланялся с Михаилом.

Серафимович радушно пригласил гостей к столу. Они, загомонив, повалили в столовую. Поднялся и Михаил, не знающий точно, чего ему больше хочется — хорошенько поесть или уйти. Ослепленный блеском стола, заставленного огромными блюдами с цельными осетрами и молочными поросятами, тарелками с ломтиками розовой семги, истекающей жиром теши, балыка, хрустальными вазами с черной икрой, серебряными ведерками с шампанским, он было пристроился в конце стола, ближе к двери, но Александр Серафимович вдруг сказал:

— Товарищ Шолохов! Я вас попрошу сесть сюда, — и указал место справа от себя.

Гости, как один, уставились на Михаила, такого непрезентабельного среди этого великолепия. Он, покраснев до ушей, стал отказываться, но Серафимович, строго посмотрев на него, повторил приглашение. Михаил, неловко загремев стулом, проклиная скрипящие на всю залу сапоги, поплелся под любопытными взглядами на другой конец стола. Авербах и Аузгин переглянулись; на их лицах одновременно мелькнуло недоброе предчувствие. Михаил же в этот момент ни о чем не думал, испытывая те же ощущения, что, вероятно, испытывает человек, вытолкнутый нагишом на освещенную сцену.

Всю противоположную сторону длинного стола, судя по говору, нездешним одеждам и по какой-то особой намытости, холености лиц, достигаемых ежедневным купанием в ванне, занимали иностранцы. Михаил уже понял, что это писатели, но узнал только автора популярного в СССР романа «Огонь» Анри Барбюса, фотографии которого часто видел.

Серафимович поднялся с фужером в руке и торжественно провозгласил тост за десятилетний юбилей Октябрьской революции. Забормотали переводчики в разных концах стола. Все встали, и иностранцы в том числе, зазвенели бокалами. Михаил выпил золотистого шампанского, невольно сравнивая его с красным как кровь донским игристым. Донское показалось ему не в пример лучше. Поглядывая по сторонам, он чинно пилил блестящим тупым ножом кусочек ветчины, досадуя, что не сидит там, у двери, где можно было бы есть от пуза, не особенно заботясь о том, что подумают о твоих манерах.

Серафимович поднялся вновь.

— Дорогие друзья! Быть может, мой второй тост прозвучит вопреки застольным традициям, но нам, писателям, частенько приходится ломать традиции. Две радости у меня в эти праздничные дни: это то, что великой революции нашей уже десять лет, и то, что принесли мне талантливейший роман!

Внутри Михаила что-то радостно вздрогнуло. Забубнили переводчики. Александр Серафимович повернулся к подоконнику, взял с него здоровенную папку и, держа ее на вытянутых руках, показал гостям, как рыбак, хвастающийся невиданным уловом.

— Вот он — этот роман! Запомните название — «Тихий Дон» и имя автора — Михаил Александрович Шолохов! А вот и сам автор. — Серафимович взял Михаила за локоть и заставил подняться; вставая, он качнулся, как пьяный, и едва не повалился на спину: ноги не слушались его. — Вот он — будущий великий писатель земли Русской! Он моложе меня более чем на сорок лет, но, я должен признаться, во сто раз талантливее меня. Имя его еще многим неизвестно, но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года — и весь мир! С января мы будем печатать его «Тихий Дон»!

Лузгин побледнел. Лицо Авербаха оставалось бесстрастным. Беспечные иностранцы бурно зааплодировали; к ним, искоса поглядывая на писательское начальство, без особого восторга присоединились писатели страны Советов. Никто из них в жизни не получал подобных неслыханных авансов.

К Михаилу с разных сторон стола потянулись рюмки; он лунатическим движением поднял свой фужер из-под шампанского, но тот оказался пуст. Непослушной рукой он цапнул за горлышко стоявшую возле его прибора бутылку водки, набухал из нее, разливая, в фужер, потом ткнул его, не глядя, в протянутые рюмки, отчего те зазвенели жалобным, погромным звоном, и залпом выпил. Потом он сел. Великий Серафимович глядел на него, улыбаясь.

— Закусывай, Миша, — сказал он.

— Нет, — хрипло ответил он, — на сегодня вы уже меня накормили на славу…

Часть третья

«Дело Шолохова»

I

Ни один знаменитый русский роман — ни «Мертвые души», ни «Война и мир», ни «Анна Каренина», ни «Преступление и наказание», ни «Братья Карамазовы» — не имел такого быстрого успеха, не расходился за первый год в сотнях тысяч экземпляров, как первые две книги «Тихого Дона». Вслед за «Октябрем» роман выпустила «Роман-газета», а потом появилась книга в твердой обложке.

На Дону «Роман-газету» читали всем миром. В Вешенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» — керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили… Угадывали в героях — по внешности, по поступкам — свою родню, знакомых… То же самое происходило в других станицах. В Каргинской читка проходила прямо на улице, возле магазина. Здоровенный однорукий казак Алексей Ковалев, узнавший себя в шолоховском герое Алешке Шамиле, стоял бледный, с открытым ртом, по небритой, подергивающейся щеке его катились слезы. Здесь тоже, когда стемнело, вынесли на улицу керосиновую лампу.