Книга Скорее всего - Лев Рубинштейн

• Для равновесия – об оппозиции: “ Натужная, крикливая, неопрятная оппозиция так же глупа и неприятна, как респектабельная, самодовольная, лоснящаяся любовь к начальству. Впрочем, нет, не так. Глупа так же. Неприятна так же. Но в гораздо меньшей степени опасна для душевного здоровья общества”.

• О том, про что не хочется, но приходится думать: “ Аполитичность – это, если угодно, и есть сегодняшний конформизм”.

• О том, чем должна быть, но чем не является русская интеллигенция: “ Одним из признаков цивилизованности того или иного государства можно считать наличие такой общественной функции, носителем которой является человек, обычно называемый интеллектуалом. Это не оппозиционер и не апологет государства. Это его трезвый критик и ироничный комментатор. Это официально признанный носитель независимого взгляда. Это диагност”.

• На ту же примерно тему: “ Чрезмерно серьезное вообще всегда смешно”.

• О личном и наболевшем для меня как для автора “ рыночной” литературы: “Сочинительство есть сугубо частное дело, и это так и есть. Но коль скоро твой продукт обнаруживает способность становиться товаром, будь готов к тому, что твой товар нуждается в фирменной упаковке, которой являешься ты сам”.

• Чрезвычайно точное и новое для меня суждение: “ Зло никогда не бывает остроумным. А если бывает – то это уже не зло”. Прочитал, подумал, засомневался. Подумал еще – согласился.

В принципе это должно быть очень скучно – если во всем соглашаешься с автором. Зачем тогда читать его сочинение? Но тут почему-то совсем не скучно.

Собственно, понятно почему. Сам же Рубинштейн и объясняет, когда пишет о детях (все-таки уложиться в “топ-тен” у меня не получилось; пускай будет “топилевен”): “ Они как-то вдруг умеют формулировать то, что должны были бы сформулировать мы сами, если б умели. Такое бывает при соприкосновении с хорошим искусством: “Как же так – это же так просто! Почему я это не сказал?”

Поскольку Рубинштейн абсолютно не ребенок, остается второе: это хорошее искусство. Впрочем, раз вы дочитали книжку аж до послесловия, нет нужды убеждать вас в этом факте.

Писать послесловие, особенно для такой книги, гораздо покойней и приятней, чем писать предисловие. Все чужие отсеялись в процессе чтения. Потому что Рубинштейна или уж любят и принимают целиком, или столь же страстно отторгают и ненавидят – таких тоже немало, в чем я с удивлением убедился, как-то заглянув в интернетовскую переписку по поводу его текстов. Ну и бог с ними, с ненавистниками. Если они и взяли в руки эту книгу, то полопались от злости еще на самых первых ее страницах. До конца же дошли только свои, которым не нужно ничего объяснять, а достаточно просто поделиться впечатлениями.

Я надеюсь, что вы прочитали эту книжку так же, как я, то есть не всю сразу и подряд, а с более или менее продолжительной остановкой после каждой главки. Здесь ведь пауза и рефлексия о прочитанном почти столь же важны, как сам текст.

Помните, как Рубинштейн читал свои стихи с маленьких карточек? Они и издавались так же, толстенькими пачками маленьких бумажек, которые надо было перебирать, словно игральные карты. Это для паузы. Чтоб слушатель / читатель вник и сверил свои ощущения с авторскими.

По тому же принципу издавались и эти эссе – в бумажных или сетевых журналах: текст, недельная пауза, снова текст. Я, как и многие мои знакомые, уже который год живу в этом ритме. Когда есть возможность сверять свои впечатления от жизни с рубинштейновскими, жизнь становится более внятной. Этот автор объясняет мне на моем языке , что происходит вокруг и что в связи с этим происходит внутри меня.

Когда мои реакции совпадают с его реакциями, это меня ужасно радует, потому что Лев Рубинштейн обладает абсолютным этическим и эстетическим слухом, а это очень и очень редкое сочетание. У меня часто бывает, что я напишу что-нибудь, да и засомневаюсь, не китч ли (вечная проблема массовой литературы). На этот случай есть верное средство. Я спрашиваю себя, наморщил бы от этого пассажа нос Лева или нет (когда этическое или эстетическое чувство Рубинштейна оскорблено, у него первым делом это отображается мимически).

Помню, пару лет назад был я на премьере одного иностранного фильма, чрезвычайно возвышенного, увенчанного всевозможными призами. Вся публика в зале вздыхала, сморкалась, а многие достойные люди даже плакали светлыми слезами, меня же довольно интенсивно подташнивало от привкуса фальши. И забеспокоился я, и почувствовал себя отщепенцем, даже моральным уродом. Но когда зажегся свет и растроганные соотечественники разразились аплодисментами, я разглядел поодаль Рубинштейна, бросился к нему и спросил: “Скажи, Лева, у меня затмение или же это туфта?” Поэт наморщил нос, и мне сразу полегчало.

Литературную жизнь автора этой книги обычно хронологически делят на две части, стихотворческую и прозаическую. Причем принято считать, что Лев Рубинштейн все равно остался поэтом par excellence , просто до пятидесяти лет он писал стихи в виде стихов, а после пятидесяти тоже пишет стихи, но уже в виде эссеистики. Мол, смена жанра не меняет сути, ибо стихотворения раннего Рубинштейна эссеистичны, а его замечательные эссе по отточенности стиля, емкости и образности – стихи в прозе.

У тюркских степных народов, суровые условия жизни которых отсекали все избыточное и оставляли в обиходе лишь самое существенное, литераторы традиционно делились всего на две категории: акыны и жирши. Первые – это (цитирую по энциклопедии)

“поэты-импровизаторы, которые в речитативной форме выражают мысли, чувства и чаяния общества, обличают социальные пороки, воспевают героев, являются камертоном народных настроений”. А жирши – это сказители эпических произведений, так сказать, мастера крупной формы, толстые-шолоховы. Очень правильная, между прочим, градация.

Я всегда числил Рубинштейна в акынах. Вроде бы все совпадает. Налицо более или менее речитативная форма, обличение пороков, созвучность народным (то есть нашим с вами) чаяниям. Прокол лишь с воспеванием героев, но это, может, у нас просто временные трудности с героями. Было время, когда, восхищаясь рубинштейновским даром изложения, я приставал к нему, чтобы он взял да и написал роман о современности, которую он чувствует и умеет описывать лучше, чем кто-либо другой. Рубинштейн же не соглашался, утверждая, что он по своей природе акын, а не жирши (ну, не в этих точно терминах, но смысл возражений был именно таков). Я, помнится, ему даже поверил.

А теперь прочитал эту книжку и скажу: Рубинштейн – самый настоящий жирши, вне всякого сомнения.

Я ведь все эти тексты когда-то уже читал, по мере их опубликования. Однако, собранные под одной обложкой и в определенной последовательности, они обретают новое качество. Получился роман и, пожалуй, даже эпическое произведение о нашей с вами жизни, о своем и о чужом, о вчерашней, сегодняшней и завтрашней России. И не только о России. Знаете, мне даже кажется теперь, что только таким и может быть роман, написанный о современности. Обрывки подслушанных разговоров, какофония и эхолалия, мелькание ярких и тусклых жанровых сценок, несущественные детали, спонтанные эмоции, незаглушенные запахи – одним словом, духи и ду́хи нашего времени. Фабульность здесь будет искусственностью, а стало быть, ложью. Сюжет ведь появляется, когда все уже закончилось, все устаканилось, прояснилось и выпало на дно в виде осадка, удобного для анализирования и, если охота, мифологизирования. Иными словами, когда все уже умерли.