Книга Южнорусское Овчарово - Лора Белоиван
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Перерыв окончен, – сказал Владыч и первым, охая, поднялся.
Еще через три часа целая, покрытая страшными швами свинья лежала на кухонном столе. Ее пришитая к туловищу голова выходила за габариты столешницы.
– Крупная особь, – сказал Соник. – Кабан, что ли?
– Как это теперь узнаешь, – ответил Жмых.
– Вам какая разница вообще? – удивился Влад. – И что теперь с ней делать?
– Кровищу смыть, может, – предложил Соник.
Почти час смывали кровищу кухонными губками, то и дело меняя воду в тазу. В конце концов свинья стала чистая. Если бы не швы через края шкуры, то почти как новая.
– Ну вот, – сказал Владыч. – Ваши дальнейшие распоряжения, кэп?
Жмых молчал.
Да, мама, иногда я понятия не имею, какие у меня были планы.
– Похоронить, – предложил он.
– Так земля же промерзла насквозь, – возразил Соник. – Февраль же на дворе.
– Через сожжение можно, – вдруг сказал Владыч, – как в Варанаси.
– И там, кстати, лед отодвинуло на заливе, – вспомнил Жмых, – видели? От пирса вправо здоровенная полынья такая, километра на полтора в длину.
За неимением носилок свинью погрузили на раскладушку и везли в «лендкрузере», опустив спинку переднего и заднего сидений. В машине Владыча ехали доски для плота и весь запас дров для камина.
Въехали на лед, подсвечивая фарами тихое, без звезд, небо. Было тепло и совершенно безветренно. Остановились метрах в тридцати от края полыньи – решили не рисковать.
Не волнуйся, мама, я не упаду в воду. Мы с ребятами только сожжем свинью и сразу домой.
Сколотили плот. Сделали ложе из дров. Перенесли на него свинью вместе с раскладушкой. Обложили раскладушку дровами. Плеснули жидкости для розжига костров.
– Ну, давай, – сказал Жмых, – не держи зла.
И щелкнул зажигалкой.
Вскоре запахло жареным мясом.
– А в Варанаси не пахнет, – сказал Владыч.
– А у них дрова какие-то специальные, – сказал Соник.
– Специальные для богатых, – сказал Владыч, – а так обычные, в основном.
– Не знаю тогда.
– И я не знаю.
Мамочка, я вот тоже не знаю. А ты?
Потом Жмых столкнул плот с костром в полынью. Плот развернулся и медленно поплыл вдоль кромки, постепенно отдаляясь от нее. Искры от погребального огня взлетали в низкое небо, ударялись об него и падали, шипя, в воду. Дожидаться, пока прогорит плот, не стали.
– Ладно, – сказал Жмых, – всем пока.
Вот, мамочка. Какие идиотские у тебя получились поминки. Может, и идиотские, зато ты меня сегодня весь день вспоминал, а что еще нужно? Я тебя и так каждый день помню. Я знаю. Я знаю, что ты знаешь.
– Пока, – сказал Владыч.
Кровищу, конечно, смою, но между кафелем все равно останется, во всех детективах так.
– Пока, – сказал Соник.
Нитки суровые ухайдокали целиком. Надо ниток заказать. Ну и закажи. Ну и закажу.
– Тебя подвезти? – спросил Владыч Соника.
– Нет, пройдусь.
Какой странный день.
Какой странный день.
Вещи переносили уже в темноте. Мощный фонарь над соседскими воротами освещал чуть ли не полдеревни, но скорее мешал, чем помогал: возвращаясь к грузовику за коробками, приходилось щуриться или закрываться козырьком из ладоней. Усиленный отражателем луч хлестал по глазам, и еще несколько секунд нужно было приучать зрение к темноте крохотного, с блюдце размером, двора, в который едва удалось втиснуть Максов «лансер»: капот машины нависал над тропинкой, ведущей к крыльцу, а свет из кухонного окошка стекал под колеса. Во двор выходили и два окна большой комнаты, но в ней не смогли включить лампочку: то ли перегорела, то ли выключатель поломался. Коробки ставили одна на другую прямо в коридоре, в четыре синхронные башни. Работали очень быстро, очень четко, очень аккуратно и – почему-то – на цыпочках. Наверное, так работают воры: неслышно ступая, стараясь не разговаривать, или перебрасываясь лишь короткими, сугубо по делу, фразами. Придержи. Здесь. Ага. Сюда ставь. Когда все четыре башни стали одинакового роста, оказалось, что в кузове больше ничего нет.
Несмотря на недостаток электричества, пыль и общее запустение, уже завладевшее домом, Макс сказал, что в город не поедет: останется ночевать здесь.
– Дом же мой же теперь, – сказал он. – Так что.
Тоха и Серый отнеслись с пониманием. На его месте они бы тоже предпочли спать на коробках, лишь бы не ехать на ночевку к семейным друзьям или, тем более, не возвращаться в съемную квартиру, где еще не закончился срок аренды, но откуда уже вывезены все башни.
– Бабайку не боишься? – серьезным голосом пошутил Серый.
– Не очень, – ответил Макс. – Я сам бабайка.
– Ну, бабая тебе тогда хорошего и деток побольше, – пожелал Тоха.
Засмеялись все трое, но тоже как украли: тихо, прижав ладони к ртам.
– Ну все, валите.
– Звони, если что.
Макс стоял в проеме калитки и какое-то время наблюдал, как Тохин грузовик, разворачиваясь, ненадолго схлестнулся лучами фар с лучом соседского фонаря – сабли автомобильного света были острыми и тонкими, и их было две, они играючи победили фонарь, пронзили, распороли его толстый неуклюжий луч, но не стали добивать – бросили подранка, метнулись в сторону, царапнули чей-то забор, панибратски щекотнули небо и, посерьезнев, превратились в дорогу. Макс завязал калитку проволокой и пошел домой. «Домой, – подумал он, огибая капот „лансера“, – надо же как».
В доме было две комнаты: большая, где не горел свет, и дальняя маленькая, в которой, как выяснилось, свет не горел тоже. Но зато она щедро освещалась недобитым лучом соседского прожектора: хоть книжки читай. Заоконного освещения вполне хватало, чтобы в деталях рассмотреть весь интерьер комнаты. Прямо напротив двери, у окна, стояла железная кровать с облезлыми шишками; слева у стены секретер – ублюдок, дитя мезальянса между советским сервантом и бюро дворянской фамилии; справа стол, застеленный клеенкой в горох. Бабка держала на этом столе ящички с рассадой, а дед хранил в секретере крючки и грузила. Поди они до сих пор там лежат, в двух коробках из-под леденцов. При бабке точно еще лежали.
Дед умер на этой кровати. Между рассадой и грузилами. Макс был еще маленький и, приезжая к бабке на выходные или каникулы, все время боялся, что она уложит его на дедову кровать, но бабка стелила ему на раскладном кресле в зале, напротив шкафа. Макс не помнил, куда оно в конце концов делось: было да сплыло. Просто с какой-то поры и до последнего бабкиного вдоха стал ночевать на раскладушке. Раскладушки, кстати, теперь тоже было не видать.