Книга Аппетит - Филип Казан

– Ты покупаешь или смотришь? – вопили продавцы. – Если покупаешь, покупай. Если смотришь – проваливай в задницу!

И пока они поворачивались к следующей мишени, я уже полностью был забыт.

Я брел дальше – мимо священников в элегантных рясах, мимо шлюх, строящих глазки священникам, и сводников, следящих за своими денежными вложениями. Я продолжал идти, пока не вышел на дорогу из белого камня, ведущую на что-то вроде неблагоустроенной площади. Обширная и довольно ветхая церковь стояла на невысоком холме рядом с большим неприветливым зданием, увенчанным зубцами и башенкой. Все видало лучшие дни, и вокруг роилось множество нищих, которые сидели развалясь на неровных ступенях церкви или ковыляли по ним вверх-вниз. Но также имелся постоянный поток мужчин чиновного вида, которые входили и выходили из укрепленного здания. Я подошел поближе и спросил наименее отвратительного нищего, что это за дома. Он посмотрел на меня так, будто я упал с неба.

– Капитолий, – прокаркал он. – Дворец сенаторов.

Я поблагодарил его и дал мелкую монетку. Услышав мой акцент, нищий насторожил ухо.

– Ты из Перуджи? – спросил он, хватая меня за рукав.

– Нет. – Я стряхнул его руку.

– Я из Перуджи, – забормотал он. – Или Перуджа из меня, если угодно. Меня там называли Проктором![16]Ты знаешь это? Проктором!

– Очень хорошо, – сказал я и поспешил прочь, ища убежища позади группы чиновников.

Нищий, однако, уже нашел кого-то другого и говорил с ним, а я пошел туда, где земля резко обрывалась вниз наподобие утеса, полурукотворного-полуестественного, и там, дальше…

Я выдохнул, очень медленно. Дальше была огромная продолговатая котловина, ограниченная рядом зданий слева и склонами другого крутого холма справа. За ними я узнал гигантский барабан Колизея, беспорядочный лес мраморных руин, которые все тянулись к свету, как грибы после осеннего дождичка, исполинскую арку, так ушедшую в землю, что мужчине пришлось бы нагнуться, дабы пройти под ней.

– Да ты хоть знаешь, что значит «проктор», маленький засранец?

Нищий подошел ко мне сзади. Я вежливо поклонился, оглядываясь по сторонам в поисках возможности сбежать, и направился к огромной арке. Она оказалась еще больше, чем я думал, и свод, заросший тонкими сталактитами, возвышался над моей головой. Я потревожил здоровенную крысу – она суетливо вскарабкалась по стене и исчезла в трещине. Выйдя наружу, я встал в слабом свете солнца, рассматривая фигуры, вырезанные на фасаде: множество воинов, ангел, склоняющийся над проемом арки. «Сандро бы это понравилось, – подумал я. – И папе тоже». И Тессине.

Призраки…

Они пришли, словно я их позвал, – призраки живых людей. Они были тут, просто спрятались за колонной, зайдя в тень вон той разрушенной стены. Мой отец. Каренца. Сандро Боттичелли. Я вышел из арки и побрел к ряду колонн, удерживавших разбитый фронтон, и толпа невидимых флорентийцев расступилась передо мной, что-то шепча на своем диалекте. И Тессина: я почти чуял пряный запах ее волос, цветочный – ее кожи. Всё навалилось на меня, всё, что я удерживал за стенами своей чердачной каморки. Надо мне было остаться там и смотреть на голые стены, пока призраки не соберут вещички и не отправятся домой. Но они никогда этого не сделают, потому что живут внутри меня. Я бросился бежать, но запнулся о полузарытый камень и полетел вверх тормашками. Я просто лежал, бормоча флорентийские проклятия в меловую землю, которая пахла не так, как дома. Ничто не пахло как дома. Я наполовину ощутил, наполовину вообразил, что Тессина склоняется надо мной, встает на колени, ее ладонь порхает прямо над моими волосами. Я зажмурился изо всех сил.

– Ты был когда-нибудь в Перудже?

– Что?

Он досадливо вздохнул:

– Ты. Был. Когда-нибудь. В Перудже? А? Где меня называли…

– Проктором. Я помню. Я приехал из Флоренции. Там тебя тоже называют Проктором? – язвительно осведомился я, сел и обнаружил нищего, забравшегося, будто на насест, на бороздчатый мраморный цилиндр в паре футов от меня. – Потому что я никогда о тебе не слышал.

– О! Ну, это все объясняет. Тогда ты и не должен был слышать обо мне, правда? Ведь меня называют Проктором в Перудже.

Я поднялся на ноги, ущипнул себя за нос. Мне нужно было сделать что-то, чтобы изгнать захватившее меня потустороннее ощущение. Мне ужасно хотелось чего-то… И вдруг я догадался: рубец Уголино. Миска похлебки из рубца позволит мне найти путь домой, по крайней мере в душе. Я просто жаждал этого вкуса, который был самой Флоренцией, рынком… Нищий таращился на меня или, возможно, сквозь меня. У него были спутанные каштановые волосы, борода цвета золы, смотанная в две твердые веревки. Его лицо почти почернело от грязи, но глаза, хотя и окруженные кольцами потрескавшейся, воспаленной кожи, были странно добрыми.

– Слушай, – сказал я, и нищий насторожился, точно собака, – где мне найти… Кто в Риме делает лучший рубец? Господи, да как будто ты знаешь!

– Знаешь? Я знаю. Доменико Фьорентино, вот кто.

– Фьорентино? Можешь отвести меня к нему?

Флорентиец, готовящий рубец? Это должен быть хороший знак.

– Если отведешь, угощу тебя обедом.

Проктор откашлялся и сплюнул, сунул руку в короткие штаны, так пропитавшиеся грязью, что они блестели и выглядели твердыми, вытащил ее обратно и принялся разглядывать ладонь, как будто нашел карту между половинками собственной задницы.

– Конечно, – заявил он и пустился прочь на полусогнутых ногах, так что его тело немилосердно раскачивалось, а волосы плясали, как змеи Медузы.

Мне пришлось бежать трусцой, чтобы не отстать.

Он вел меня по старым, обветшалым, но населенным улицам. Я следовал за ним – не слишком близко, потому что от него воняло, а странный способ передвижения разогревал его одежду, отчего вонь усиливалась. В конце концов мы пришли на площадь перед церковью с изящной колоннадой. Под одной из арок какой-то человек установил жаровню. Мое сердце подпрыгнуло: жаровня, большие медные горшки, источающие густой пар. Повар был тучный и лысый, но мешал в горшках длинной деревянной ложкой, и я обнаружил, что щурюсь, стараясь увидеть на его месте Уголино.

– Фьорентино, – сказал Проктор, совершив нечто среднее между поклоном и реверансом.

– Похоже на то.

Я подошел к торговцу рубцом, показал два пальца. Человек хмыкнул и налил две миски, с нескрываемым отвращением глядя, как я отдаю одну нищему. Тот немедленно плюхнулся, где стоял, и склонился над своей наградой, как облезлый ястреб, защищающий добычу. Я дунул на похлебку, опустил туда ложку, попробовал.

Сельдерей. Перец. Бульон из коровьих костей, несвежих. Однако сам рубец был хорош: вычищенный, проваренный. Какая-то разновидность мяты, очень резкая: я преследовал жгучие масла языком, изучая, разбирая. Вкус распался. Что-то похожее на мирру, обжигающее горло, как тимьян, прожеванный вместе с ягодой можжевельника. Я отхлебнул еще, пробуя, не желая признаваться себе в том, что обнаружил. Но избежать не получалось: вкус был римский. Это была та еда, запах которой я чувствовал здесь, на улицах, и улавливал на одежде людей, работающих под моим началом.