Книга Эхо войны - Леонид Гришин

Однажды встретил девушку. Ты не можешь себе представить! Может, внешностью она не так была похожа на мою жену, но душой, лаской – вся такая же. Такая же ласковая, такая же нежная, такая же понятливая, как и она. Мне не надо было ее просить два раза, иногда даже и раза не приходилось, она все предвидела. Мы стали встречаться с ней, сын обрадовался, ему она тоже понравилась. Она приходила к нам, помогала маме по хозяйству. Мне мать говорила:

– Сынок, женись. Сколько ты будешь еще бобылем ждать?

– А вдруг она жива, а вдруг она вернется? – не решался я.

– Уже столько лет прошло…

В конце концов, сделал предложение, сыграли свадьбу. Сын называл ее мамой. Прошло время, и у нас родилась дочь. И вот однажды я поехал в командировку. Возвращаюсь из командировки, жена встречает веселая, улыбчивая, добрая, милая, как всегда. Я обнял ее, поцеловал.

– Иди, умывайся, уже на стол собрано, сейчас будем есть.

Ты не можешь представить, что случилось дальше. Умывшись, я поворачиваюсь, чтобы у жены взять полотенце и… обомлел, я не пойму, в чем дело – стоит с протянутым полотенцем в руках моя другая жена, первая жена. Я открыл рот, думаю, вот глупость привиделась. Взял полотенце, стал лицо вытирать, а сам сквозь полотенце краем глаза смотрю – нет – это она, моя первая. Она стоит и улыбается. Я тру глаза, дергаю себя за уши, думаю: что за наваждение? Ведь ее же нет, откуда она здесь, в моем доме? Опять посмотрел через полотенце – да, это она. Немного волосы не те, а фигура, глаза – это она, моя любимая. Я отбросил полотенце, обнял ее, и тут до меня дошло, что у меня теперь две жены. Вторая моя, такая же милая, ласковая женщина вышла и смотрит на нас. Я опешил, не знаю, что делать… Вот две женщины, которых я люблю, одинаково люблю – и ту, и вторую, и может, я ими любим, а как дальше поступать? И тут мне сразу врезалось – как? Знаешь, я люблю их обеих одинаково – и первую жену, и вторую. Смотрю на первую и понимаю, что люблю ее так же, как и до войны. На вторую смотрю и чувствую, что и ее люблю не меньше.

Вышла мама, увидев мою растерянность, пригласила всех в дом. Прошли в дом, детей там не было, видимо, их куда-то увели. Стали обедать, а я сижу и думаю: как мне быть? Какая моя жена – первая или вторая? С какой мне остаться? Первой сказать нет или второй? А я их обоих люблю, и так люблю, что не могу никак принять решение, что мне делать, как мне быть? Я не стал ни водку пить, ни вино. Голова моя была и так забита мыслями – как мне сейчас поступить? Если я сейчас с первой женой буду, извини за грубость, если я пойду спать с ней, каково будет моей второй? А если я со второй, то как будет чувствовать себя моя первая жена? Я вот так сидел, мучился, они, очевидно, видели и понимали мое состояние. Я извинился перед обеими, обнял их, обеих поцеловал.

– Извините, я пойду спать на сеновал, – и ушел в сарай.

Мне хотелось головой биться об стенку, я не знал, какое решение мне принять и как мне поступить.

Это продолжалось несколько дней. Я не мог, как говорится, в постель пригласить ни одну, ни вторую – они обе мне были дороги. Они обе мне были близки, обе были любимые настолько, что я не мог ни одну из них обидеть, ни одну из них не мог унизить… Они, как будто понимая, сдружились между собой, я видел, у них взаимоотношения теплые, и ко мне они относились одинаково. А для меня это было мучение, такое мучение, что нет сил…

Больше месяца жил на сеновале. Однажды на работе, в обеденный перерыв, сидели мы с мужиками, и один из них мне говорит:

– Ну, ты че, Василий, ты как обгуливаешь своих жен – по очереди или у вас групповуха?

Это так меня обидело! Я не помню, как я ударил его, но ударил его в лицо. Видишь, какая у меня лапа. Один раз ударил, но этого вполне оказалось достаточно, чтобы он отключился. У него вылетели зубы и сломалась челюсть. Естественно, меня забрали в милицию. Выжил он, сотрясение глубокое было, в больнице долго лежал, челюсть ему, понимаешь, там вправляли, делали зубы. Суда не было. Следователь признал, что человека я ударил за оскорбление. Дальше я не смог мучиться, уехал в экспедицию. В то время экспедиции были на севере, на востоке, перед тем, как Великие стройки начинались.

Я уехал туда, целый год болтался там – просеки рубил. Силенок у меня хватало на все, а душа была там, раздвоенная была. По вечерам я не знал, что делать, выходил и рубил лес, рубил дрова, чтобы хоть как-то заглушить эту боль. А боль была такая нечеловеческая! Вот так ползал я по экспедициям, но с ними не очень-то хорошо, ведь они, в основном, сезонные, а потом куда деваться? Потом я решил, что затеряюсь. Написал я своим женам, своим любимым. Написал, что двоеженец получился я, что я их люблю, люблю одинаково. Деньги я им все время высылал.

Связался я со своим другом детства, попросил его приехать. Мы условились так, что я буду деньги переводить ему на сберкнижку, а он будет отдавать моим женам, чтобы они не знали, где я живу. Я им написал: если они встретят человека, которого они полюбят, с которым им будет хорошо, то пусть они считают, что нет никаких обязательств у них передо мной. А я не смогу жить вблизи них, потому что обе они мною любимые, мои дорогие, мои жены… Я с тех пор мотаюсь по стройкам, Великим стройкам коммунизма. Все деньги, что зарабатываю, отсылаю своим женам и своим детям. Друг мне пишет, что ни одна из жен моих не вышла замуж. Живут они вместе, дружно воспитывают моих детей. И вот, сын уже взрослый, решил жениться, и вот что произошло… Лишился он невесты из-за меня, потому что не дождался я своей жены, его матери, плохо ее искал, плохо ее ждал. И от того, что нарушил я обряд – женился дважды при живой жене, за это расплатился теперь мой сын…

…Он замолчал, посмотрел на кружки – я его понял. Вместо чая налил ему остатки водки. Он выпил одним глотком и продолжал сидеть, уставившись на фонарь.

Я не пойму, почему он винит себя, ведь он ни в чем не виноват, а это просто случайность – случайность такая. Я не знал, как его утешить, и надо ли вообще что-то говорить. Он сидел так же – смотрел на горящий фонарь, и я представлял, как он мучается. Теперь понятно, откуда появилась та ярость страшная, которую я видел при спаривании валов.

Я не знал, как в такой ситуации, в какой оказался Василий Егорович, лучше было поступить. Ведь он действительно любит обеих одинаково. У него одна была великая любовь, ради которой он пошел на жертвы, а не две. Мы еще посидели немного, потом я спросил его, были ли после всего этого у него еще женщины. Он как бы очнулся, посмотрел на меня, покачал голой и сказал:

– После таких женщин, как мои жены, не может человек иметь еще женщину. Их две было, две. И навсегда они останутся в моей душе, в моей памяти.

– С детьми ты встречаешься?

– Да, с детьми я встречаюсь, но только не при женах. Я боюсь при них встречаться. Когда дети отправляются в лагерь, то я провожу там с ними отпуск. Часто приезжал к сыну, когда он учился в институте. Сын меня понимал. Он говорил, что у него две мамы. Первую мою жену называет мамой – и вторую называет мамой и дочь точно также. Две мамы у детей. А я – двоеженец.