Книга Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

Однажды, когда я была маленькой — мне было шесть, нет, семь или восемь лет, — у нас стали пропадать куры. Мы находили перья, следы крови, но не слышали никакого шума. «Может быть, это лиса или куница», — сказал мой отец.

Он поставил ловушку — из тех, которые захлопываются и захватывают животное в плен. Утром мы нашли подвешенную к узлу ловушки маленькую лапу. Только лапу, черную-черную. На ней были следы острых зубов, а на земле кровь. Лиса медленно отгрызла себе лапу, не издав ни звука. Мы спали рядом с курятником и ничего не слышали.

Отец объяснил мне, что произошло, Рафеэ. Эта лиса должна была выбрать — жить без лапы или остаться в плену. И она выбрала.

Я всю жизнь прожила как привязанная за лапу, Рафеэ, и никогда не думала о том, чтобы выбрать свободу. Даже когда мой муж был жив, как только я оставалась одна, кто-нибудь приставал ко мне — одни пускали в ход руки, другие слова. Так жить невозможно, поверьте мне. Невозможно.

С тех пор как мы с Гаэтано остались одни, это стало невыносимо. Мой хозяин хотел выгнать меня с работы. Другой злодей хотел обидеть моего мальчика.

Мы снова и снова говорили об этом, но не находили решения. Но однажды вечером Гаэтано пришел рука об руку с Ритуччей — той девочкой, которую вы видели, — и сказал: «Мама, мы, кажется, знаем, что делать». Во время разговора с ними я вспомнила про ту маленькую черную лапу, висевшую на двери курятника. И я решилась. Но одна я никогда не смогла бы с этим справиться. Я четыре раза поднимала нож и четыре раза клала его обратно. Я посмотрела на Гаэтано и ничего ему не сказала. Я плакала, он плакал, не плакала только Ритучча. Она была очень бледна и даже не моргнула. Она посмотрела на Гаэтано, и он встал, взял нож и освободил меня. Освободил нас. Он сделал то, что хотела сделать я. Я оставила висеть свою лапу.

Тишина, наступившая после ее слов, окутала обоих, как облако. Майоне казалось, что он слышит, как бьется его сердце. Он чувствовал огромную боль за Филомену, за Гаэтано, за Ритуччу. И за себя тоже.

Потом он подумал о Лючии и представил себе, что она заперта в тесной тюремной камере, сложенной из воспоминаний. Она висит, привязанная за лапу, с того проклятого вечера уже три года. «Почему я здесь?» — подумал он.

Он встал, глядя на великолепные глаза, влажные от слез, и на улыбку Мадонны. И подумал, что любит Лючию больше, чем в тот раз, когда увидел ее, шестнадцатилетнюю, у фонтана, а она стирала простыню и пела. Что с тех пор он никогда не видел никого красивей, чем она, и если должен будет умереть, то хочет покинуть этот мир, глядя на лицо Лючии.

Он сказал Филомене «до свидания», но хотел сказать «прощай». Она сказала ему «прощайте», надеясь, что это будет «до свидания». Потом он вышел из ее квартиры и вернулся в управление.

59

Прошло всего два часа, но они оба вернулись в кабинет Ричарди совсем другими людьми, чем вышли из него.

Комиссар был мрачен, смотрел в одну точку, его лоб пересекала морщина боли. Бригадир, наоборот, выглядел как человек, развязавший узел, который мешал ему дышать. Он держался уверенно и спокойно, хотя был немного грустен. В переулке он встретил мальчика, дружившего с его сыном, и поручил ему предупредить Лючию, что сегодня задержится на службе — старая традиция возрождалась. Он подчеркнул в своих словах, что не станет есть вне дома, и несколько раз заставил маленького гонца повторить это, чтобы тот запомнил.

Ему хотелось домашнего уюта.

Окно было открыто, и через него в кабинет вливался соленый воздух. Ричарди, разумеется, смотрел в окно.

— Я хочу знать, кто убил Кализе. И почему он это сделал — тоже. То есть, кроме работы, хочу узнать, убита она ради денег или под влиянием чувств.

Майоне кивнул спине комиссара. И высказался сам:

— Я тоже хочу это знать, комиссар. Хочу потому, что она была бедной старой женщиной, а ее убили и потом швыряли ногами по всей комнате. Потому, что она имела право дышать, даже если была ростовщицей и обманывала людей с помощью карт. И потому, что работаю полицейским.

Ричарди повернулся и взглянул ему прямо в глаза.

— Да, Майоне, мы работаем полицейскими. Поэтому сейчас пойдем говорить с этим актером.

Во время короткого пути до театра они рассуждали о своем деле.

— Позвольте, я скажу несколько слов, комиссар, только чтобы скоротать путь; я просто люблю теоретические споры. Допустим, профессор не соглашается быть брошенным и к тому же потерять деньги жены, которых у нее немало. Допустим, он идет к Кализе, платит ей, и та велит его жене расстаться с актером. Допустим, что, когда профессор приходит, чтобы заплатить по счету, он и Кализе начинают спорить, и он теряет голову. Или еще вероятней: Кализе хочет получить больше денег и шантажирует его, потому что знает его тайну.

Ричарди, продолжая идти, кивнул в знак согласия, а потом заговорил сам:

— А если допустить, что Иодиче не может заплатить? Он в отчаянии. Кализе угрожает ему, хочет его разорить, отнять у него пиццерию и вообще все. Она может оставить его детей без хлеба.

Майоне покачал головой:

— Нет, комиссар, нет. Отец семьи думает перед тем, как погубить себя. Если он не убьет, он найдет способ прокормить семью, даже если лишится своего заведения. Но если он потеряет голову, то его дети потеряют и хлеб, и честь. Знаете, я больше склонен думать, что это сделала жена профессора. Такая эмоциональная женщина способна убить, чтобы уничтожить препятствие для своей любви.

— Да, способна. Но это мог быть даже милейший Пассарелли, коротышка, у которого маме девяносто лет, а невесте за шестьдесят. Возможно, он не хотел, чтобы рядом с ним была еще одна старуха. Мог и Ридольфи, который только притворился, что упал с лестницы. Убийцей мог быть кто угодно, и это правда. Мы все еще в открытом море.

Майоне улыбнулся:

— Это верно, но моим главным кандидатом остается профессор. Вспомним про Терезу и ботинки. По-моему, это был он.

Ричарди пожал плечами:

— Не забывай о женщинах. Вспомни: доктор сказал, что сильная или молодая женщина могла бы нанести такие же повреждения, как мужчина. Я, например, не хотел бы оказаться на пути у Нунции Петроне или синьоры Серры: у обеих нрав непростой.

В этот момент они дошли до театра. Перед входом было больше людей, чем они ожидали. Комедия на афишах уже давно, и день будний, но слава главы труппы росла. Молва явно работала прекрасно. Кроме того, это было предпоследнее представление перед переносом спектакля в Рим. Короче говоря, все были в радостном ожидании.

Ричарди и Майоне представились, и человек в маскарадном костюме показал им, где находится служебный вход. Внутри, в узком коридоре, куда выходили двери гримерных, они шли мимо актеров и актрис, уже одетых для спектакля и с тем напряженным выражением лица, которое бывает у исполнителей перед представлением. Артисты возбужденно говорили между собой, но замолчали, когда из одной двери выглянул какой-то мужчина. По фотографии, которая была напечатана в газете, Майоне узнал в нем главу труппы.