Книга Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

По прекрасному лицу Филомены скользнула тень тревоги: у Майоне было новое, незнакомое ей выражение лица — мрачное и решительное. Он как будто страдал от приглушенной боли или мучительной мысли.

В комнате на первом этаже, как всегда, был полумрак. Там сидела за столом Ритучча и лущила горох. Майоне заметил спокойное и отстраненное выражение ее лица. Маленькая двенадцатилетняя старушка.

Филомена попросила ее оставить их вдвоем; та быстро кивнула ей на прощание и ушла.

— Хорошая девочка, но несчастливая. Она много страдала — сначала потеряла мать, потом отца. И вот мы с Гаэтано решили взять ее к себе, по крайней мере до тех пор, пока не дадут знать о себе родные матери. Пока что никто не появлялся. Сделать вам чашечку кофейного напитка? Это займет всего две минуты.

Майоне сел, положил фуражку перед собой на стол и ответил:

— Филомена, вы не слушаетесь меня. Ничего не надо. Сядьте вот сюда на минуту: я должен с вами поговорить.

Она села, вытирая руки о фартук. В ее глубоких черных глазах светился огонек тревожного ожидания. Усевшись, она скинула платок с головы. Майоне улыбнулся ей:

— Этот дом и вы за последние дни стали для меня очень важны. Оттого что я знаю: на свете есть вы и дорога, по которой можно прийти сюда, мне снова хочется дожить до конца дня. Вы стали для меня дорогим и добрым другом, я горжусь тем, что вы улыбаетесь мне. Но, Филоме, я полицейский. Тут дело не в форме, она только оболочка. Я полицейский в душе: я не могу жить с мыслью о том, что не раскрыл одно из своих дел, и с мыслью, что вы в опасности. Тот, кто совершил это… преступление, — он указал неопределенным жестом на ее лицо, — может вернуться сюда с худшими намерениями.

Филомена слегка качнула головой и улыбнулась.

— Рафаэле, вы для меня — новое в моей жизни. Вы смотрите на меня как на человека. Я открыла лицо и показала рану, а вы даже не посмотрели на нее. Никто больше не смотрит на меня так, как раньше, даже мой сын. А вы смотрите мне в глаза и не отводите взгляд. Вы сказали, что мы друзья. Тогда давайте сделаем вид, что познакомились не при тех обстоятельствах, а при других.

Теперь настала очередь Майоне покачать головой:

— Нет, Филомена. Между друзьями — людьми, которые научились желать друг другу добра, — не может быть ничего недосказанного. Я должен знать правду, Филоме. Если между нами будет эта тень, то невозможна никакая дружба.

Глаза Филомены стали влажными от слез: она прочла во взгляде Майоне твердую решимость, которой еще никогда у него не видела.

За стенами дома, в переулке дети играли со свертком из тряпок, заменявшим мяч. Какая-то женщина позвала сына ужинать. На огне закипала еда в кастрюле.

Филомена поднесла руку к шраму и уже входившим в привычку движением ощупала его край.

— Хорошо, Рафаэле. Я не хочу терять вашу дружбу и готова говорить с вами как с другом. Но то, о чем я скажу, не должно выйти за пределы моего дома — места, где все произошло. Вы даете мне слово?

Майоне кивнул. И Филомена, не переставая пристально смотреть ему в глаза, произнесла:

— Это сделал мой сын.

58

Няня Роза была удивлена, когда увидела, что он вернулся так рано. Последние лучи заходящего солнца еще освещали крыши самых высоких особняков. Она властно положила ему на лоб свою мозолистую ладонь под предлогом, что проверяет, нет ли у него жара.

Ричарди не стал тратить время на споры. По собственному горькому и хорошо проверенному опыту он знал, что остановить няню Розу невозможно. Он объяснил няне, что чувствует себя прекрасно, но сегодня вечером должен задержаться на работе и благодаря этому избежал длинного скучного наставления по поводу шерстяных фуфаек и опасностей, которые таит в себе погода весной и осенью. Но спастись от яичницы со вчерашними макаронами ему не удалось.

Доев полдник и уже заранее готовясь к первым приступам жжения в желудке, он подошел к окну. В доме семьи Коломбо — теперь он знал фамилию соседей напротив — готовили обед. Он разглядел проходившую по комнатам Энрику и почувствовал облегчение, увидев, что она здорова, но сразу же расстроился, разглядев огорчение и печаль на ее лице.

Если бы он мог, то сказал бы Энрике о том, как ему необходимо день за днем видеть ее шаги и жесты, домысливать слова, которые он не слышит, представлять себе спокойные движения ее главной левой руки. Если бы он мог, то сделал бы так, чтобы не было их неловкой встречи в управлении.

Ему даже не приходило на ум, что настроение Энрики такое же, как у него.

Он, пленник своего проклятия, научился жить, глядя на эту отраженную жизнь.

Ричарди вспомнил, что примерно год назад на этаже, который расположен над тем, где живет Энрика, случилось несчастье: молодая женщина, недавно вышедшая замуж, была брошена мужем и повесилась. Потерянная любовь, позор, унижение — кто знает, какой приговор вынесла ей жизнь. Из того дома, куда она недавно вошла, счастливая, под руку с мужчиной, ее, спящую вечным сном, вынесли на плечах четверо мужчин. С тех пор ставни этой квартиры были закрыты на засовы.

Два месяца, пока не исчез призрак этой женщины, Ричарди каждый вечер видел рядом эти два сценария будущего. Внизу — тепло, покой и улыбки большой семьи, для которой каждый день — праздник жизни. А наверху, в черной глазнице темного окна, качается труп мертвой супруги. Два лица любви, две крайности одного и того же чувства.

Пока его нежная Энрика вышивала своей главной левой рукой, склонив голову к правому плечу, в конусе мягкого света, падавшего из-под абажура, мертвая женщина — с неестественно длинной вытянувшейся в петле шеей, с выкатившимися глазами и распухшим языком, свисавшим из открытого рта, — обвиняла неверного негодяя-мужа, который, не прикасаясь к ней, убил ее.

Сложив руки, скрытые от глаз Энрики наступающей темнотой, Ричарди думал о том, что человек, для которого смерть других людей — постоянно кровоточащая рана в душе, не имеет права мечтать о такой жизни, которой живут другие, — той жизни, которую он видит из своего окна. Тот, кто смотрит в окно, не живет сам, но может пытаться ставить вещи на место.

«Господь не купец, который платит по субботам», — сказали мать Иодиче и Кармела Кализе. Но рано или поздно он платит.

Ричарди неохотно отошел от окна и взял в руки халат.

В полумрак нижнего этажа шум переулка долетал приглушенным. Слова, которые произнесла Филомена, прозвучали как разрыв бомбы. Но по их спокойному и светлому тону Майоне понял, что она просто сообщает факт, а не обвиняет.

— А почему? Ваш сын, Гаэтано… почему он это сделал?

Филомена улыбнулась и стала похожа на Мадонну Рафаэля. Ласковым голосом женщины, которая наконец нашла покой, она ответила:

— Я выросла на ферме в Вомеро. Нас, детей, было очень много в семье, мы были бедны, но счастливы, хотя и не знали об этом. На ферме надо много работать все время, днем и ночью. Не будешь много трудиться — не будешь есть, а если не будешь есть, умрешь. Все просто. Но ничто никогда не бывает легким.