Книга Антон Райзер - Карл Филипп Мориц

И вот теперь Райзеру, еще в начале года всеми презираемому и отвергнутому, поручено столь вдохновенное дело, к исполнению коего он немедленно приступил с величайшим усердием.

Он решил написать свою речь гекзаметром; директор принес ему «Письма о литературе», посоветовав тщательно их проштудировать; среди прочего Райзер обнаружил там рецензию, автор которой бранил Цахариэ, переводчика Мильтонова «Потерянного рая», за плохие гекзаметры и сообщал много весьма полезных сведений о строении гекзаметра, цезуре и прочем. Все это Райзер хорошо усвоил и всячески старался отточить свой гекзаметр. Иногда он за день едва успевал сочинить три-четыре стиха, вечером же шел к Филиппу Райзеру, читал их ему и выслушивал его критику, после чего они принимались за чтение «Литературных писем», прочли их все, и тою же зимой возобновили свои «шекспировские ночи».

В ноябре Райзер написал свою речь почти наполовину и понес ее на суд к директору. Тот отозвался о ней с большой похвалой, однако сказал, что Райзер не сможет прочесть ее публично, ибо это повлекло бы за собой непосильные для него расходы. Даже небесный гром не мог бы поразить Райзера сильнее, чем эта новость. Все блистательные надежды, питавшие его во время сочинения речи, в одно мгновенье рухнули, и он снова очнулся в своем прежнем ничтожестве. Директор попытался его утешить, но он ушел с тяжелым сердцем и мрачной уверенностью, что ему суждена вечная безвестность. И тут ему на память пришли строки, когда-то им сочиненные для Филиппа Райзера и хорошо отражавшие его нынешнее состояние:

Я грезил высотою,

Но камнем вниз летел;

И понял я с тоскою,

Как горек мой удел.

И когда на другой день хор среди прочих пропел арию:

Ты умираешь, чтобы быть счастливым,

И видишь, что напрасно умирал,

он применил эти слова к себе и вдруг снова почувствовал себя таким одиноким, всеми презираемым и ничтожным, что ему расхотелось делиться своим горем даже с Филиппом Райзером. Он решил не ходить к нему, чтобы избежать разговоров о своей судьбе, снова такой ненавистной и не стоящей размышлений.

Вдоволь настрадавшись, он стал изобретать средство, как бы ему все же достичь своей цели. И оно само пришло ему на ум, лишь только он хорошенько задумался: нужно пойти к пастору Маркварду, который как-никак вновь стал возлагать на него надежды, и попросить его походатайствовать перед принцем о покупке пристойного платья и покрытии прочих расходов, необходимых для произнесения речи. Пастор Марквард сразу согласился на этот шаг и заверил Райзера в благоприятном исходе дела. У Райзера гора свалилась с плеч, и теперь ему оставалось лишь с бодрым духом приняться за продолжение речи, чтобы успеть подготовить ее ко дню рождения королевы. Меж тем вернулись холода, и он принужден был проводить вечера внизу, в комнате своих хозяев, вместе с квартировавшими в доме солдатами. Те заодно с хозяином силком вовлекали его в карточную игру, которой сами предавались для коротания долгих зимних вечеров. Здесь-то, по большей части вечерами и в сумерках, лежа головой к печи, он и сочинял будущую речь. Тогда же он измыслил и прекрасный способ развеять тяжелое настроение: лишь только вечерами оно им овладевало, он сей же час выходил из дома, под дождь и снег и в сгустившейся темноте шел гулять по городскому валу. И когда он большими шагами продвигался вперед, ни разу не случилось, чтобы в его душе не зародились новые упования и надежды, из которых, надо сказать, самые блестящие представлялись ему и самыми верными. Во время этих прогулок он сочинил лучшие пассажи своей речи, а все трудности стихосложения, казавшиеся непреодолимыми, когда он лежал головой к печке, отпадали сами собой.

С раннего детства ганноверский вал был для него особенным местом, здесь в его голове рождались самые приятные фантазии и романтические мысли, ведь отсюда ему открывался и густо застроенный город, и широкий природный простор с его садами, пашнями и лугами; обе картины тесно граничили друг с другом, но их разительный контраст неизменно будил в нем самое смелое воображение. К тому же эти окрестности, словно бы заключавшие в себе чуть ли не все главное в его судьбе, вызывали в нем тысячи смутных воспоминаний, которые, накладываясь на его нынешнее состояние, придавали жизни особый вкус. Но вид рассеянных в беспорядке огоньков, зажигавшихся по вечерам в окнах домов, прилегавших к валу, пожалуй, оказывал на него сильное воздействие.

С тех пор как он стал публично декламировать стихи, почти все школьные товарищи прониклись к нему уважением. Это казалось ему весьма непривычным, ведь он никогда в жизни не испытывал ничего подобного и едва ли мог поверить, что такое вообще возможно. Из всего пережитого он сделал вывод, что в его фигуре или выражении лица есть, по-видимому, нечто вызывающее на смех и издевательства. Теперь же общее уважение укрепило в нем уверенность в себе, сделало из него другого человека: взгляд и выражение лица изменились, он стал глядеть смелее, и если кто-то пытался его высмеять, твердо смотрел в глаза обидчику, пока с того не слетала спесь.

Его обстоятельства резко изменились. Содействием ректора и пастора Маркварда, которые опять возложили на него серьезные надежды, он вскоре набрал такое множество уроков, что месячного дохода ему с лихвой хватало для покрытия его тогдашних потребностей – сумма столь непривычная, что он не мог толком с ней управиться.

Теперь никто из богатых и заметных одноклассников не чурался гулять с Райзером по городу или навещать его в убогом его жилище. И в том же году он впервые увидел в печати свои произведения: дело в том, что по заказу одного печатника он стал сочинять маленькие новогодние поздравления в стихах, которые печатник потом продавал, и хотя имени автора на этих листках указано не было и никто не знал, что это его стихи, все же сам вид типографски набранного текста собственного сочинения доставлял ему ни с чем не сравнимое удовольствие. И когда за несколько дней до назначенной речи его имя появилось на афише рядом с именами двух других учеников из самых что ни на есть благородных семейств и выведено оно было как Райзерус, сиречь в точности так, как однажды назвал его предыдущий директор, когда он живо представил себе промежуток жизни между тем устным и этим письменным именованием, наполненный как заслуженными, так и незаслуженными страданиями, слезы боли и радости сами собой хлынули из его глаз: о таком повороте судьбы он не смел и мечтать не то что год, но даже полгода назад. Теперь же афиша на латинском языке с его именем красовалась на черной доске у входа в школу и на дверях церкви, и прохожие останавливались, чтобы ее прочесть.

Было принято, чтобы молодые люди, которым предстояло держать речь в подобных случаях, за день до торжества сами приглашали на него именитых горожан. Какая перемена в жизни Райзера! Прежде из-за своего дурного платья он даже со своими одноклассниками не решался заговорить на улице или пройтись рядом, нынче же, со шляпой под мышкой и шпагой на поясе он нанес визит вежливости самому принцу, чтобы пригласить его на день рождения его сестры, королевы Англии, и представлялся знатнейшим персонам города, которые с великой обходительностью оказывали ему поощрительные знаки внимания.