Книга Фенрир. Рожденный волком - Марк Даниэль Лахлан

Лошадь в храме заржала. Жеан услышал, как кто-то произнес в тишине одно-единственное слово на языке норманнов. Он знал это слово. «Тише». Кто-то успокаивал животное. Он оставил свечи там, где они упали, даже не пытаясь зажечь их снова.

Жеан стиснул меч и прокрался через двор, затем поднялся по лестнице к двери, едва различимой в темноте. Она так и стояла приоткрытой, как он оставил ее, выходя. Как можно тише он во­шел в храм. Задернул за собой полог, отделявший храм от при­твора.

Горела одинокая свеча — бутон света на огромной темной поля­не церкви. Он никого не видел в темноте, только золото алтаря лос­нилось в пламени этой свечи. Вот ниже блеснул еще один пред­мет — серебряная полоса на полу. Сначала он никак не мог понять, что это такое. Предмет по форме походил на полумесяц, но по не­му то и дело пробегала черная тень.

— Я чищу свой меч, монах Сен-Мориса. Не заставляй меня сно­ва его марать.

Жеан не понял, кто с ним говорит, однако ответил спокойно:

— Я не монах этого монастыря.

Послышался звон, и кто-то поднялся. Лошадь, напуганная шу­мом, забилась и заржала в темноте.

— Тогда кто ты?

Жеан ничего не ответил. Гнев и враждебность, каких он никог­да не испытывал раньше, переполняли его. Лица человека он так и не увидел, однако прекрасно узнал голос. Хугин, Хравн, Ворон, тот, который истязал его.

Ворон заговорил неуверенно:

— Вероятно, ты видел то, что тебе трудно понять. Я...

— Где монахи? — перебил его Жеан.

Ворон вскинул голову, как будто задумавшись над вопросом.

— Иди сюда, раздели со мной ужин. У меня выдался нелегкий день, и я был бы рад немного забыться за разговором и отдыхом.

Жеан вышел на свет. Хугин заморгал, глядя на меч в руке испо­ведника.

— Спокойно поговорить не получится, пока у тебя в руке ору­жие, — сказал он.

— Ты убил монахов?

Ворон поджал губы.

— Не всех, пока еще не всех, — ответил он, — хотя не исключе­но, что такая необходимость возникнет. Прошу тебя, присядь. Я не такое чудовище, каким могу показаться.

Жеан опустил меч, положил на пол и сел рядом, завернувшись в норманнский плащ. Ему нестерпимо хотелось уничтожить мер­завца, однако для начала необходимо узнать, что же произошло, по­чему столь странные силы ополчились на госпожу Элис.

От чародея воняло чем-то, несло едким запахом железа и соли.

— Где монахи? — Жеан видел, как дыхание вырывается облач­ком пара в свете одинокой свечи.

— Внизу.

— Живые или мертвые?

— И те и другие.

— Внизу где?

— Я скоро тебе покажу.

Он говорил не тем голосом, каким беседовал с королем, не тем, каким обращался к Жеану, терзая его птичьими клювами. Теперь его голос звучал спокойно и тихо. Теперь Ворон бормотал, выгова­ривал слова слабо и невнятно, едва слышно.

У Жеана закружилась голова. Голод не отпускал его, этот чудо­вищный голод, желание лизать сладкую жижу из-под снега. Что же с ним такое? К этому, чувствовал он, причастен Ворон. Исповедник сглотнул ком в горле, прося Господа указать ему верный путь.

— Ты убил всех викингов.

Ответа не последовало. Ворон просто сидел, таращась в пустоту.

— Зачем ты их убил? Они же твои сородичи. Зачем?

Ворон огляделся по сторонам. В его глазах сквозил страх.

— Воля Господня.

— Что ты можешь знать о воле Господней? Ее постигают в мо­литве или из папских эдиктов.

— Но ведь Бог хочет, чтобы викинги умирали. Разве ваши мона­хи, эти ваши Эболус и Джоселин, погибшие в Париже, сражались не для того, чтобы истребить северян?

— Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. — Жеан говорил вполголоса.

— Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как мо­нах, — заметил Хугин.

— Я монах, — возразил Жеан, — просто мне пришлось проде­лать трудный путь.

Жеан огляделся. Что-то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

— В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих мона­хов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восста­новления мира.

— Ты их ел?

— Что?..

— Говорят, ты пожираешь трупы.

— То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают неко­торые ритуалы, вот и все.

— Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

— Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жа­лость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

— Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

— Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заме­тить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неве­домо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

— Верно.

— Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там — христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не по­лучилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все ко­сти были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианкой, и ее семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действи­тельно решили, что я пожираю человеческую плоть.

— Ты же язычник.

— Я человек, — возразил Ворон, — и мой бог не ведает зависти.

— И жалости он тоже не ведает.

— Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к че­му душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлич­на. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Ког­да он снова заговорил, голос его звучал тверже.

— Наши боги не так уж и отличаются друг от друга. Мой хочет крови. И твой тоже. По временам, когда черный святой шагает по здешним коридорам, кажется, что их желания сливаются в одно. Один здесь, в этих камнях, в скалах, в горном перевале. Один — бог смерти, он ждет, что ему станут угождать, убивая. Какое счастье, что твой бог хотел того же самого от фивейских мучеников.