Книга Тайна кода да Винчи - Гарольд Голд

Глава LIV

ВСТРЕЧА

Джакопо робко постучался к учителю. Тот уже несколько дней почти не выходил. Забросил свои обычные пешие прогулки и упражнения с гирями, перестал следить за бородой и одеждой. Охватившая его меланхолия была такой глубокой и черной, что казалось, весь дом изнывает под ее тяжестью. Даже Марию, служанку, Леонардо не пускал к себе.

Ответа не последовало. Собравшись с духом и перекрестившись, Джакопо приоткрыл дверь. Пол спальни был усеян набросками чертежей, мелкими зарисовками, листками формул.

— Мессере Леонардо, к вам пришел человек, — сказал ученик.

— Я никого не жду и не хочу видеть, — не оборачиваясь, резко ответил Леонардо.

Однако неожиданно Джакопо стал настаивать.

— Его привел мессере Макиавелли, — упрямо сказал он. — Может, все же примете?

Да Винчи нахмурился и собрался попросить ученика оставить его в покое, но что-то во взгляде и тоне Джакопо заставило его передумать.

— Что за человека привел Никколло? — отрывисто спросил Леонрадо

— Скульптора, Джованни Франческо Рустичи. Он пришел выказать вам свое восхищение и преклонение.

Он склонил голову чуть набок, ожидая окончательного решения учителя.

— Ладно… — Леонардо дотронулся до полы своего роскошного бархатного халата, который был усеян пятнами, крошками и каплями свечного воска. — Пусть подождут немного. Мне нужно переодеться.

Джакопо явно обрадовался. Даже возбужденно подпрыгнул на месте и помчался вниз.

— Учитель выйдет! — донесся его радостный голос.

Леонардо небрежно стянул со спинки кровати измятый камзол, что был на нем в тот самый день, когда он ходил в Борджелло. Снял со стула шелковые чулки и надел, хотя знал, что на одном спущена петля.

Даже не взглянув в зеркало, чтобы пригладить волосы или отряхнуть с бороды остатки пищи, Леонардо вышел из спальни. Поступь его была тяжелой, а плечи сгорбленными, он шаркал домашними туфлями и потирал спину, затекшую от длительного сидения за столом.

Спустившись вниз, Леонардо первым увидел Макиавелли. Но почти сразу забыл о нем. Рядом с ним стоял человек необыкновенной, дьявольской, загадочной красоты. И этот человек смотрел на Леонардо так, будто увидел вместо золотого дуката дешевую подделку. По лицу его пробежала странная дрожь. Потом глаза его стали необыкновенно злыми. Он низко поклонился, а когда поднял голову — уже выглядел скучающе-дружелюбным.

Секретарь Совета десяти тоже удивился такому странному виду хозяина, но не подал виду.

— Добрый день, мессере Леонардо, — он широко улыбнулся и обнял да Винчи, — простите за вторжение. Вот, привел восторженного почитателя вашего таланта. Он утверждает, что с тех пор как увидел вашу «Тайную Вечерю», не может найти себе места. Тысяча извинений за беспокойство, но он меня совершенно замучил! Знакомьтесь…

Макиавелли говорил быстро, рассказывая, кто такой Рустичи, и пересыпая сведения о нем бесконечными извинениями за беспокойство, что они причиняют да Винчи.

Рустичи подошел ближе и еще раз поклонился Леонардо. Тот ответил едва заметным кивком и сказал неожиданно грубо:

— Ну что ж, я вижу, вы поглядели местную диковинку, старого маляра, что расписывает стены монастырских едален. Полагаю, что жестоко разочаровал вас, но мне до этого нет совершенно никакого дела. Так что прощайте, Джованфранческо.

С этими словами он повернулся к посетителям спиной и быстро пошел наверх. Пожалуй, даже чересчур быстро. Словно торопился спастись в сумраке плохо освещенных верхних комнат.

* * *

Макиавелли растерянно повернулся к Рустичи и развел руками:

— Ничего не понимаю! Должно быть, мы оторвали его от чего-то важного.

Скульптор покачивался взад-вперед, держа руки за спиной, и пристально оглядывал комнату. Его взор чуть задержался на Салаино, который увлеченно рассматривал образцы тканей, разложенные на столике у окна.

— Нет, это вы меня простите, я действительно был чересчур назойлив, — проговорил Рустичи, чуть затягивая гласные. — Жа-аль…

— Хотите, я покажу вам его мастерскую? — неожиданно подал голос Салаино, продолжая перебирать и прикладывать друг к другу кусочки бархата и тафты. — Там очень… очень интересно.

— А вдруг учитель захочет поработать? — сердито одернул его Джакопо.

Из кресла у камина разделся низкий, грубый хохот Чезаре да Сесто, самого старшего и мрачного из всех учеников Леонардо.

— Вот уж чего точно можно не бояться! — воскликнул он со злостью.

Рустичи натянуто улыбнулся Макиавелли.

— Пожалуй, мне лучше уйти. Благодарю вас за услугу и впредь не стану беспокоить, — быстро проговорил он и, не дав секретарю возможность ответить, стремительно пошел к выходу.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, секретарь вздохнул и с надеждой посмотрел на Джакопо.

— Что с ним? — спросил он, показывая глазами наверх.

Тут неожиданно заговорил Чезаре да Сесто:

— Что с ним? Да то же, что и всегда! Вы разве не заметили? А вы подумайте, что он сделал за последнее время? Ничего! Ни-че-го! Изрисовал горы бумаги никчемными чертежами! Возвел несколько стен и усовершенствовал кулеврину[12]! Да, еще, пожалуй, разрисовал часослов для мадонны Панчифики! Чтобы порадовать бедняжку! Как же это она сидит целями днями взаперти! Надо ей хоть книжку с картинками! Между тем работа могла бы хоть спасти его от хандры!

Смуглое лицо Чезаре покраснело от гнева. Он схватил берет и помчался прочь из дома.

* * *

Леонардо стоял в своей спальне, прислонившись спиной к двери. Он слышал все до последнего слова и ненавидел Чезаре. Ненавидел прежде всего за то, что тот говорил правду.

Да Винчи сел за стол и быстро записал в своем дневнике:

«Я больше не буду писать картин, во всяком случае тех, что от меня ждут. Мне хочется оставить свое ремесло и посвятить всего себя науке».

— Это позволит мне вырваться, — прошептал Леонардо, — стать свободным. И я больше не буду думать о ней.

Он взял серебряный карандаш и провел тонкую линию на листе бумаги, стараясь повторить контур мантильи мадонны Панчифики из черного плотного шелка. Потом схематически обозначил ее фигуру. Потом встал и набросил на статую Аполлона в углу комнаты шелковое покрывало. Оно легло небрежными, прихотливыми складками. Остаток дня мессере Леонардо провел за тщательной прорисовкой этих складок.

Остановился он только тогда, когда изображение стало совершенным. Оно казалось объемным и даже колеблющимся от ветра и едва заметных движений их хозяйки, чьи контуры, впрочем, только угадывались.