Книга Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

Карлу исполнилось двенадцать — зыбкий, неустойчивый период между детством и возмужанием. Он изрядно вытянулся, но притом исхудал, стал чрезмерно возбудим и плохо спал. Его покои примыкали к моим, так что я могла неусыпно присматривать за ним. Сейчас, увидев на его лице страх, я изобразила невозмутимость, которой на самом деле не было и в помине.

— Донесение касается Меченого. Он ранен.

— Он умрет? — Глаза Карла сузились.

Прежде чем я успела ответить, сын выхватил у меня донесение.

— «В герцога де Гиза стреляли, — вслух прочел он. — Убийца признался, что его нанял Колиньи. Вашему величеству надлежит немедля прибыть сюда». — Карл разразился хохотом, похожим больше на злобное клохтанье. — Колиньи заплатил за убийство Меченого. Превосходно! За это я награжу его медалью.

— Нет, — возразила я быстро, встревоженная такой страстной яростью. — Тебе не следует так говорить. Колиньи никогда не стал бы нанимать убийцу. К тому же Меченый пока еще жив.

— Если повезет — ненадолго. — Карл скомкал донесение в кулаке. — Когда мы отправляемся в Орлеан? Я хочу увидеть нашего гордого герцога до того, как он испустит дух, чтобы успеть плюнуть ему в лицо.

Не удержавшись от нервного смешка, я выдернула у него донесение и ласково взъерошила его волосы.

— Ты слишком невыдержан, сын мой. Учись смирять свои порывы. — Я погрозила ему пальцем. — К тому же ты никуда не поедешь. Позволь мне самой заняться этим делом.

Едва я ступила под холщовый полог палатки, в лицо мне ударила вонь крови и гноя. Отгоняя воспоминания о последних часах Генриха, я стояла у кровати герцога и смотрела, как Меченый судорожно хватает ртом воздух, постепенно захлебываясь собственной кровью: пуля пробила ему правое легкое. Охваченный бредом, он не осознавал моего присутствия; на стуле у кровати сидела его жена, и на ее гордом красивом лице уже виднелась печать надвигающегося вдовства. Она цепко сжимала руку своего сына, золотоволосого юноши немногим старше моего Карла: вскоре подросток должен был унаследовать отцовский титул. Когда врач едва слышно проговорил: «Боюсь, ему осталось немного», тонкое лицо мальчика, на котором особенно выделялись фамильные, голубые с поволокой, глаза, исказилось от боли.

Молодой Гиз оглянулся на меня; в его страдальческом взгляде я различила отчаянное старание держаться, как надлежит зрелому мужчине… и нечто еще, мрачное, совсем не присущее такому юному возрасту.

— Ваше величество, — проговорил он севшим от горя голосом, — нам хотелось бы проститься с отцом с глазу на глаз.

— Разумеется, — пробормотала я, отступая.

Я была здесь чужой, незваной гостьей, вторгшейся в святая святых. Всем существом я чувствовала их взгляды — безутешной матери и сына, знавших, как сильно я ненавидела герцога и как горячо желала его смерти. Для них его кончина означала беспросветное горе. Для меня — свободу.

— Непременно пошлите за мной, когда… — начала я, запинаясь.

— Позаботьтесь о том, чтобы грязный убийца, Колиньи, заплатил за свое злодеяние! — прошипела мадам де Гиз.

Я ушла в поставленный рядом с палаткой павильон, где Лукреция уже подогрела вино. Когда она отошла, чтобы следить за входом в павильон, я обратилась к Бираго:

— Что ты выяснил?

— Все твердят как по нотам одно и то же. — Бираго вздохнул. — Меченому стрелял в спину дворянин из его свиты, некий Польтро де Мере, гугенот-отступник, переметнувшийся на нашу сторону. Под пыткой он признался: Колиньи заплатил ему, чтобы он проник в наше войско и убил Меченого.

— На это признание можно полагаться? — Пальцы мои с силой стиснули кубок.

— Как на любые признания, сделанные под пыткой. Мере хлестали плетьми до тех пор, покуда его кожа не превратилась в клочья. Он еще жив, но ровно настолько, чтобы вынести последний позор казни. Вы действительно полагаете, что…

— Да. Конечно. Он покушался на Меченого и заслужил смерть. — Я помолчала. — Других доказательств нет?

— Если вы имеете в виду свидетелей или переписку, то нет. И Колиньи отрицает всякое соучастие. Он объявил, что Мере действовал один, на свой страх и риск.

— Хвала Господу! — прошептала я, забывшись. И, увидев, что Бираго нахмурился, добавила: — Мере — перебежчик. Он, вполне возможно, еще и лжец, который стремится очернить Колиньи. Его словам нельзя доверять.

— Эта новообретенная наивность вам не к лицу. — Бираго одарил меня сумрачной усмешкой.

Впервые за все время он позволил себе намекнуть, что знает о моей тайне, и мысль об этом меня ужаснула. Я не желала слышать, что он думает по этому поводу, не желала, чтобы наша близость с Колиньи оказалась замарана его беспощадными откровениями.

— Ты слишком много себе позволяешь, — парировала я. — Я вовсе не наивна. Просто знаю, что Колиньи не стал бы так поступать. Он — человек чести. Гугенот — да, но не преступник. Это покушение было поступком труса.

— Осада была закончена, гугеноты оказались в безвыходном положении. — Бираго вздохнул. — Меченый отправил им условия капитуляции. Колиньи их принял, и на следующее утро Меченый был застрелен. Это не может быть совпадением. Колиньи вот-вот должен был потерять все, за что боролся.

— Не верю этому. — Я, не дрогнув, встретила его взгляд. — Он бы так не поступил. Он не такой.

— Госпожа, вы больше не знаете, какой он. — Бираго приблизился ко мне почти вплотную. — Он стал гугенотом и развязал войну против нас. Вы должны держаться от него подальше. Его нельзя принимать, пока его имя не будет очищено от обвинений. Если же этого не случится, вы должны судить его как изменника и надлежащим образом покарать.

Я не желала слышать этих слов; сама душа моя противилась им. Я стояла, оцепенев, и тут Лукреция, сторожившая у входа, обернулась:

— Госпожа моя, сюда идет стражник.

— Мне надо идти, — пробормотала я, обращаясь к Бираго. — Поговорим позже, хорошо?

Я отвернулась от его понимающего взгляда и, запахнув плащ, вышла в ночь. Мне не было нужды выслушивать стражника — я и так знала, что он скажет. Меченый, мой заклятый враг, который унижал и оскорблял меня с тех самых пор, как я приехала во Францию, мертв. Католики лишились вождя, а я обрела потерянную власть.

Я шла по сожженным дотла полям, вдыхала запах дыма и жареного мяса от солдатских походных костров и поглядывала, как вдалеке врезаются в небо, точно кривые клыки, обрушенные башенки Орлеана. Потом я остановилась, чтобы вдохнуть стылый воздух, подняла взгляд к обвитой туманом луне.

И лишь тогда позволила себе подумать о немыслимом. Что, если это правда? Неужели Колиньи, отчаявшись перед лицом неминуемого поражения, пал так низко, что решился на убийство? Неужели ради спасения своей веры он пожертвовал собственными идеалами, той нравственной твердостью, которая всегда восхищала меня в нем?

Меня пробрала дрожь. Я не хотела этому верить. Я вспомнила, какой гордостью светилось лицо Колиньи, когда он привел меня в тот самый амбар в Васси, какой ужас и гнев отразились на этом лице при виде гибели невинных людей… Однако я не хотела верить, что один-единственный случай зверства мог так перекроить его душу. Мы вместе прилагали все усилия, чтобы достичь мира, неутомимо трудились ради этой цели. Если обнаружится, что Колиньи замешан в убийстве Меченого, его имя будет навсегда опорочено, а его поступок породит нескончаемую кровную вражду между гугенотами и католиками. Казалось невозможным, чтобы человек, которого я знала, человек столь умный и осторожный, мог бросить на кон все в такой рискованной игре.