Книга Ничья длится мгновение - Ицхокас Мерас

Было жаль, что она так кричит.

И голос у птички был совсем не красивый.

Но они — брат и сестра — все равно радовались. Ой, как радовались!

Прыгали вокруг, совали пальцы ей прямо в клюв, а она кусалась, и больно. Тогда они ойкали, визжали и ловили для своей птицы кузнечиков. Не важно, что это был птенец, еще и не оперившийся как следует — только пух смешной да крохотные перышки.

Они совали птенцу кузнечиков, а он не клевал, хотя кузнечики небось самая птичья еда. Только он не ел их, выплевывал и кричал, орал, все так же тоскливо и неприятно:

— Пип! Пип! Пип-карк!

И все-таки они радовались, потому что знали: птичка привыкнет, перестанет орать и будет есть, когда проголодается.

— Пап, ты сделаешь клетку?

— Сделаю.

— Пап! Красивую?

— Красивую.

— И она привыкнет?

— Привыкнет.

— И не будет так противно кричать?

— Не знаю.

Ну как это папа не знает?! Он ведь должен понимать: если птичка привыкнет в клетке, станет есть, когда проголодается, то и кричать не будет. Птичка петь должна. Неужели этот птенец не птичка?

А папа свое:

— Не знаю.

Это он понарошку. Ну конечно же понарошку!

Дети будут любить этого птенца, а потом уже не птенца, а птицу. И будут вкусно кормить и гладить перышки, а потом — перья. Хорошо ей будет с ребятами. Вот только летать не сможет. Ведь из клетки не выпустишь. А выпустишь — улетит, и поминай как звали. Выпускать нельзя ни в коем случае! Ну, так не будет летать, подумаешь. Можно просто крыльями махать — клетку сделают большую, красивую, чтобы места много было.

— Почему она так орет?

— Не знаю, — снова говорит папа.

Стоят они, брат с сестрой, и что еще спросить, не знают.

А все равно довольны.

Все вместе бегут домой.

Вот уже и клетка есть. Красивая, большая. И птица в клетке. Их птица в их красивой клетке. Что там белки — скачут по соснам, не погладишь, что зайчонок — пасется на веревочке, да чужой. То ли дело птица! Их птица в их клетке!

…Высоко вверху горит под колпаком фонарь. Еще выше — молодой месяц, тоненький, узкий — настоящий серп. А когда зажмуришься, рябит в глазах и кружат невиданные миры — пестрые, как птица, разноцветная птица-дятел, и дятлы — пестрые, как мир.

— Нет… — говорит она, толкая его локтем. — Папа отпустил птичку.

— Ну конечно, отпустил, — соглашается он. — Я знаю, почему она так кричала.

— И я знаю.

— Как же мы сразу не догадались?

— А чего нам догадываться? Все равно мы были умные и хитрые.

— Ну да, а она все кричала и кричала.

— Не важно, мы хотели, чтобы у нас была своя птичка в своей красивой клетке.

Но папа все равно отпустил птенца, и брат с сестрой знали, что именно так и было.

Потом они играли, ловили бабочек и стали забывать о пестрой птичке, хоть и жалели, что ее уже нет и не будет с ними. Они бы и вовсе о ней забыли, не чирикни она снова в кустах. И хоть чирикала то же самое «пип-пип», но голос был приятнее, нисколько даже не противный, видно, теперь она кричала что-то другое и не унималась до тех пор, пока ребята не откликнулись. Тогда смолкла. Улетела небось.

Высоко вверху горел большой фонарь и вращались невиданные пестрые миры.

4

— «По пути мы не встретили ничего удивительного, кроме нескольких летающих женщин, которые порхали по воздуху, как мотыльки».

— Тети с крыльями? — удивилась она и засмеялась впервые за все время.

— «Шесть недель носились мы над самыми высокими тучами. Наконец увидели круглый сверкающий остров. Это, конечно, была Луна».

— Луна?! — со смехом переспросила она.

— «На Луне все гораздо больше, чем у нас на Земле. Мухи там величиной с овец, каждое яблоко не меньше арбуза».

— Врет! — закричала она, забыв, где находится.

Он отложил книжку, хотел было одернуть ее, но не вымолвил ни слова. Удивленно посмотрел на ее сияющее лицо — посветлевшие глаза, поблескивающие в сумраке зубы — и забыл про часовых. Ходят где-то! А может, их и вовсе нет!

Он стал читать дальше:

— «Тратить время на еду лунным жителям никогда не приходится. В левой стороне живота есть у них особая дверца: они открывают ее и кладут туда пищу. Потом закрывают дверцу до другого обеда, который у них бывает раз в месяц. Они обедают всего двенадцать раз в году!

Это очень удобно, но вряд ли земные обжоры и лакомки согласились бы обедать так редко».

Он глотнул слюну, потому что сам здорово проголодался, и подумал: было б совсем не худо обедать раз в месяц.

— Я бы согласилась! — воскликнула она, будто угадав его мысли. — Но… и сливы тоже пришлось бы класть в эту дверцу? И хлеб?

— Ну и что? Очень даже удобно! — поспешно ответил он.

— Конечно, я ж не спорю…

— «Лунные жители вырастают прямо на деревьях. Эти деревья очень красивые, у них ярко-пунцовые ветви. На ветвях растут огромные орехи с необыкновенно крепкой скорлупой.

Когда орехи созревают, их осторожно снимают с деревьев и кладут на хранение в погреб.

Чуть только царю Луны понадобятся новые люди, он приказывает бросить эти орехи в кипящую воду…»

— У них там нет аистов! — снова засмеялась она. — Понимаешь, люди есть, а аистов нет! Поэтому они странные и смешные, эти лунные жители.

— «Глаза свои они могут вынимать и вставлять. Держа глаз в руке, они видят им так же хорошо, как будто он у них в голове. Если глаз испортится или потеряется, они идут на базар и покупают себе новый. Поэтому на Луне очень много людей, которые торгуют глазами. Там то и дело читаешь на вывесках: „Дешево продаются глаза. Большой выбор оранжевых, красных, лиловых и синих“.

Каждый год у лунных жителей новая мода на цвет глаз.

В тот год, когда я был на Луне, в моде считались зеленые и желтые глаза».

— Врет! Врет! — громко хохоча, перебила она. — Игрушечные глаза?! Как стеклышки?!

— Верно, — согласился он, — вот уж врун так врун!

И оба хохотали до слез, забыв, где они.

Хохотали, взявшись за руки и радуясь, что видят друг друга смеющимися.

— «Но почему вы смеетесь? Неужели вы думаете, что я говорю вам неправду? Нет, каждое мое слово есть чистейшая истина, а если вы не верите мне, отправляйтесь сами на Луну. Там вы увидите, что я ничего не выдумываю и рассказываю вам одну только правду».