Книга Умирая за идеи. Об опасной жизни философов - Костика Брадатан

его выбор — ничто, если его преследователи, в свою очередь, не решат его убить. Чтобы усугубить ситуацию, они «избирают» его из большого числа потенциальных жертв вместо того, чтобы быть «вынужденными» избавиться от него из-за его смелых взглядов. А в дополнение, что само по себе ужасающе, акт убийства представляет собой часть социального процесса, над которым философ не властен.

Однако такое прочтение было бы неверным толкованием того, о чем в первую очередь говорит данный настрой философов. Они не воинствующие личности и не самоубийцы. Они не ищут смерти в противостоянии политическим режимам или обезумевшей толпе. Она может прийти, а может и нет, но основ их курса это не меняет. Если смертный конец подступает, их философия заставляет мыслителей вести себя определенным образом, а если нет, из этого не следует, что их позиция была ошибочной. То, что большинство философов, считающих философию искусством жизни и занимающихся ею в режиме parrēsía, умирают естественным образом в своих постелях, не означает, что их идеи слабы, а сами они лишены отваги. Это всего лишь означает, что преследования развиваются по собственной логике. Герои нашего повествования — Сократ, Гипатия, Бруно, Мор и Паточка — все погибли из-за идей, которые они исповедовали, и того образа жизни, который они вели. Когда наступил момент выбора, они все прекрасно знали, что должны были сделать. И все же в конечном итоге они были убиты не потому, что подобные идеи автоматически вызывают преследование, а потому, что, исповедуя их, они сделали себя уязвимыми. Уязвимость — условие преследования. Послание, проступающее в их биографиях, достаточно прямолинейно: «Всегда живите согласно своей философии так, как будто вам нужно будет умереть за нее. То, что этого может никогда не произойти, не должно ничего менять. Живите так, как будто ваш смертный приговор уже вынесен».

Как я показал ранее в книге, определяющим в жизни этих философов является в первую очередь идеал самоформирования. То, чем они занимаются, — думают, пишут, читают лекции — помогает им работать над собой. Есть нечто весьма конструктивное в таком подходе: конечная цель этих людей — не разрушить себя, а создать. И если в этом процессе они прибегают к смерти, то им каким-то образом удается обмануть ее, заставив играть на руку противника. В рамках их теории жизни смерть является не фактором уничтожения, а способствует возникновению нового бытия. Все это требует времени, преданности и практики, особенно практики. Когда Платон говорит в «Федоне», что философия есть «подготовка к смерти», он использует термин melétē, предполагающий тип привычного, целенаправленного и кропотливого действия, в которое, например, исполнитель должен влиться до того, как станет готовым к публичному выступлению. Такое «устремление» (еще одно значение данного термина) включает в себя обостренное внимание, сконцентрированность всего существа и всеобъемлющую живость, а все в совокупности представляет противоположность смерти.

Действительно, либо в форме более абстрактных размышлений о смерти и конечности человеческой жизни, как у Монтеня, Хайдеггера и Ландсберга, либо как ответ на надвигающийся конец, как у Сократа, Боэция и Мора, философы обращаются к смерти не из-за возникших болезненных ощущений, но как к способу лучше понять, что значит быть человеком. Правильное понимание положения человека невозможно без обдумывания его ограниченности, ненадежности, небытия, против которого оно восстает. Если и использовать философию, так для того, чтобы она помогла нам смириться с этими аспектами нашего положения. Нет ничего более ценного, чем быть живым, но вы начинаете понимать это только тогда, когда осознаете, что значит не быть живым. Таким образом, смерть для этих мыслителей не является целью, а лишь средством сделать жизнь более пригодной для проживания. По сути, их работа — это праздник жизни. Вот как они определяют свою философию в конечном итоге: она есть искусство жизни.

И наконец, то, что выбор философа умереть должен сопровождаться выбором его преследователей убить его, должно быть одной из величайших ироний в истории, которую я здесь описывал. Потенциальный философ-мученик противопоставляет себя своей общине, воображая себя их «оводом», добровольным пророком, лучшей совестью. Он наслаждается публичным изложением того, что должно было остаться неназванным и недосказанным. Он превращает сограждан в мишени для своих шуток, нападает на их убеждения и высмеивает их условности. И все же, если он хочет стать философом-мучеником, они нужны ему. Это им решать, погибнет он мученической смертью или нет. Несмотря на то что он контролировал себя всю свою жизнь, он почти не может контролировать самую решающую фазу разворачивающегося процесса. Ирония такой смерти может быть сравнима только с готовностью философов принять ее. А то, что ирония космических масштабов в итоге определяет их кончину, делает данную ситуацию еще более драматичной. Но опять же, философы без иронии — ничто. Точно так же и эту книгу следует читать как упражнение в онтологии иронического существования.

Где совершается определенное жертвоприношение

Чтобы лучше понять социальный процесс, который влияет на рождение философов-мучеников, я предлагаю пропустить их смерть через призму теории жертвоприношения Рене Жирара[446]. Исследования Жирара о соотношении между насилием и сакральным, о преследованиях, жертвах и козлах отпущения, опубликованные в 1970-х и 1980-х годах, никогда не пережили ни ревностного восхищения, ни пренебрежительного отвержения. Конечно, не все его взгляды в своих деталях являются логически последовательными, но трудно отрицать удивительную силу некоторых его идей, высказанных по наитию.

Одним из главных вкладов Жирара в философию является его теория козла отпущения. По своей природе люди завидуют друг другу. Люди иногда хотят обладать тем, что есть у другого, в надежде обрести ту полноту жизни, которой, похоже, наслаждается этот другой. На самом деле человек порой желает что-то только потому, что это уже есть у другого. Жирар использует термин «миметическое желание», чтобы обозначить эту черту, слишком присущую людям. Когда она достигает пика, в обществе может воцариться состояние всеобщего насилия, при котором все хотят отнять все у всех; люди начинают нападать друг на друга, и наступает хаос. Вскоре никто уже не помнит, с чего все началось. Жирар пишет о насилии так: «Если оно не удовлетворено, то продолжает накапливаться, пока не перельется через край и не распространится с самыми ужасающими последствиями»[447]. Таким образом, фундаментальный кризис угрожает существованию данного сообщества; оно находится на грани самоуничтожения. В такой ситуации, когда «безумие толпы»[448] пересиливает здравый смысл, остается только один выход: если обществу удается выбрать кого-то из своих членов, на которого может быть направлена вся коллективная агрессия, убийство такого человека может потенциально положить конец всеобщему насилию. Это то, что Жирар называет