Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько верст ниже города в Енисей впадает с левой стороны значительная река Абакан. По обеим сторонам этой реки кочует множество татарских семейств, а близ самого устья находится улус, в котором посреди разнообразных берестяных юрт красуется препорядочный домик — дума старшины качинских татар. Кто любит красоты природы, тот охотно променяет со мной город Минусинск на этот улус, тем более что здесь в маленьком доме можно найти тихий и спокойный приют для ученых занятий. В этом улусе я прожил нынешней весной три недели и занимался изучением языка, обычаев, религиозных понятий татар и всего, что относится до ученой цели моего путешествия. Вместе с тем я старался, сколько можно было, воспользоваться и живительными лучами здешнего весеннего солнца для восстановления моих сил, истощенных болезнью и напряженными трудами.
Поправив несколько здоровье, я выехал из улуса в Духов день по дороге, ищущей вдоль левого берега Абакана через степи качинских и сагайских татар. При самом выезде я увидел на противоположном берегу Абакана многочисленное собрание татар, ходивших взад и вперед вокруг костра, разложенного на вершине высокого холма. Ямщик объяснил мне, что это татары койбальского племени, собравшиеся для совершения поминок по одном из своих умерших родственников. Узнав это, я велел остановиться и отправился в сопровождении нескольких татар на койбальскую тризну. По дороге я начал расспрашивать моих спутников о похоронных обрядах как кобайлов, так и других татар, и вот что узнал от них. При известии о чьей-нибудь смерти татары собираются во множестве копать могилу для покойника. Каждый татарин считает священной обязанностью почтить этим память усопшего, родственники его не должны принимать участия в этой работе. Нынешние татары хоронят своих мертвых всегда на возвышенных местах и стараются, чтоб на общих кладбищах могильные насыпи находились в одной линии, а сами могилы копались в одном направлении от востока к западу; что же касается до величины, то теперешние татарские могилы длиной от двух до четырех аршин и редко глубже аршина. Для взрослых людей в самой могиле делается род деревянного ящика» шаманов же кладут всегда прямо в землю, а детей — обвернув только берестой[181]. Самого покойника одевают по большей части в лучшие его платья и, сверх того, обвертывают шелковой или другой тонкой тканью; в могиле по теперешнему обычаю ему дают лежачее положение лицом вверх и с обращенными к востоку глазами. Для каждого мертвеца, за весьма редкими исключениями, вырывают особенную могилу. В ноги покойника кладут седло, ставят водку, творог, мясо, масло и т.п., как припасы в дорогу. Могилу засыпают, как обыкновенно, землей и сверх того наваливают на нее продолговатый бугор вышиной от одного до двух футов и покрывают его сверху камнями.
Схоронив таким образом покойника, присутствующие, большей частью родственники, устраивают на могиле пир, при чем не жалеют ни айрана[182], ни разных яств. Это пирование продолжается обыкновенно три дня. На двадцатый день родственники вторично собираются на могиле и снова пируют в память покойника. То же повторяется и в сороковой день, и тут убивают любимую лошадь покойника, которая со дня смерти своего господина до этого дня пользуется совершенной свободой. Лошадь съедают, а голову ее надевают на палку, воткнутую на одном конце могилы. Засим празднуются еще поминки через сто дней, и именно на эти-то и попал я в этот раз.
Тут собралось около сорока человек. Каждый принес с собой айран, вареное и жареное мясо, сыр, молоко, масло и другие кушанья. Но когда я подоспел, большая часть всего этого была уже уничтожена и многие из пировавших лежали уже пьяные. Те, которые были еще на ногах, курили трубки и печально потряхивали опорожненными бутылками айрана. На одной из могил, крайней в ряду, по правую сторону, сидели женщины и попеременно то ели, то пили, то курили, то плакали, то пели жалобные песни. Одна из них была, очевидно, вдова покойника, потому что, как бы припоминая прежние свои обязанности, укладывала могилу кусками сала и поливала ее айраном из больших чашек. Напротив ее, на левой стороне могилы, сидела одинехонька старая женщина, худая, с потускневшими глазами, с впалыми щеками, завернутая в совершенно черное рубище и с посохом в дрожащих руках. Это была мать покойника — 70-летняя старушка, схоронившая опору своей старости, своего единственного тридцатилетнего сына. Мудрено ли, что она сидело одиноко на могиле и с другими не пила и не ела. Она плакала, голосила, стучала своим посохом в могилу, спрашивала покойника, как у него достало сердца покинуть свою старую, беспомощную мать. Временами она вытягивала тощие руки, обнимала пустой воздух и поднимала дикий рев. Раз она упала даже без чувств на землю, и я обрадовался было, думая, что кончились ее страдания, но она вскоре вскочила, бросилась на могилу и начала сбрасывать с нее камни, как будто бы силой хотела вырвать своего милого сына из недр земли. Наконец один молодой татарин сжалился над несчастной, посадил ее в свою телегу и увез от могилы. Но долго еще и затем раздавались по степи стенания и жалобные вопли бедной матери.
Когда мало-помалу пировавшие разошлись, и я отправился к своему экипажу — татарской телеге, так скверно устроенной, что из нее я мог видеть только то, что было впереди. Рассматриваемая в этом направлении степь представлялась бесконечной плоскостью без малейшей неровности на ее зеленой поверхности: ни холма, ни куста, ни камня, ни одна даже травинка, казалось, не осмеливалась перевысить свою соседку. Но зато тем скорее бросалось в глаза все случайное, не составляющее ее сущности: здесь группа старых могил, обнесенных со всех сторон высокими каменными стенами; там татарская деревня, или так называемый улус, состоящий из нескольких берестяных юрт. Вокруг юрт паслись многочисленные стада диких и ручных лошадей, коров, овец и коз, и все отдельными стадами, а лошади, сверх того, разделялись еще на табуны[183]. Пастухи разъезжали верхом
