Книга Голод - Алма Катсу

От возмущения Стэнтон едва не лишился чувств. Не помня себя, он бросился на Нокса, оседлал его, прижал к полу. Вскоре кулаки начали кровоточить не хуже лица старика, а Стэнтон бил, бил и бил, превращая в кашу эту мерзкую самодовольную ухмылку, желая лишь одного – чтоб эти серые глаза остекленели навеки. В эту минуту Нокс казался ему самой смертью, погубителем всего хорошего, что только есть на свете.

Так Герберт Нокс и отправился бы на встречу с Создателем, не ворвись в гостиную его домоправительница, миссис Талли. Сбежавшись на поднятый ею крик, другие слуги кое-как оттащили Стэнтона от окровавленного, избитого до синяков Нокса.

Запыхавшийся, весь в слезах, Стэнтон неудержимо дрожал, а слуги Нокса таращились на него со страхом и изумлением, и наконец он, окутанный позором и страхом, точно плащом, потащился домой, к деду.

В постели он провел не один час, а может, и не один день. Дед к нему даже не заглянул. Мать – тоже. О нем словно бы все позабыли. Мало-помалу он начал гадать: что, если он, Стэнтон, умер и застрял в своего рода чистилище, в мирке, ограниченном краями кровати да рамками прерывистой, полной кошмаров дремы?

За окном спальни буйствовала пурга.

И вот наконец с наступлением утра, дед позвал его к себе в кабинет. Только тут Стэнтон почувствовал ноющую боль во всем теле – несомненно, память о схватке. Разбитые костяшки пальцев, подсохнув, покрылись струпьями.

Что ж дед, отхлещет его кнутом? Запорет до полусмерти? На улицу из дому выгонит? Каким образом Нокс может разрушить его жизнь, какую кару для него выдумает – этого Стэнтон не мог себе даже представить.

Из комнаты матери доносился негромкий плач, однако дверь ее была накрепко заперта. Нет, мать он ни в чем не винил: помочь ему ей не по силам.

Робко, со скрипом, отворил он дверь дедова кабинета.

Ни слова не говоря, дед кивком велел ему сесть. В кабинете царила зловещая тишина: густой снег заглушил все вокруг.

То, что случилось дальше, сразило Стэнтона наповал.

По словам деда, Герберт Нокс «сжалился над убитым горем мальчишкой». Затем дед вынул из кармана пухлый почтовый конверт. Увидев, сколько в нем денег, Стэнтон невольно вжался в спинку кресла.

– Вот это, – пояснил дед, – поможет тебе начать новую, самостоятельную жизнь. Одолжение со стороны семьи Нокс. При условии… – Тут он сделал паузу. – При условии, чтоб ты сюда больше не возвращался.

Стэнтон оцепенел. Денег Нокса ему не требовалось. Не желал он принимать от него, так сказать, «одолжений», да еще в сумме, явно свидетельствовавшей о вине Нокса. Ребенку ясно: это же плата за молчание, а Стэнтон – давно не ребенок!

– Возьми это, парень, – велел дед. – Здесь тебе больше нет места.

Возможно, из детского возраста Стэнтон и вышел, но был еще совсем молод и другого решения не находил. Если у него и имелась возможность исправить все, раскрыть всем правду, он таковой не видел.

Казалось, толстая пачка банкнот таращится на него снизу вверх. Откуда ему было знать, что однажды, спустя долгое время после того, как деньги будут потрачены, Нокс потребует их назад?

Как мог он предвидеть все способы, всех женщин, при помощи коих постарается похоронить, стереть из памяти воспоминания об этих днях? Кто мог сказать, в какой момент невиновность Стэнтона в гибели Лидии утратит всякую важность, поглощенная без остатка всеми ошибками, всеми интрижками, что последуют далее?..

Возможно, тогда он вправду был крайне наивен. Возможно, он вправду был еще совсем мал.

Потому и не смог ничем помочь Лидии, не добился для нее ни справедливости, ни покоя. Жить дальше в этом городке, по соседству с тем, кто обманул ее доверие и любовь, он тоже больше не мог. Здесь он либо сойдет с ума, либо однажды прикончит Нокса, а может, и то и другое.

Похоже, ему оставалось только одно: взять деньги и ехать отсюда куда глаза глядят.

Разумеется, настоящий герой наверняка отыскал бы достойный выход, ни за что не согласился бы строить всю жизнь на трухлявом фундаменте страха и чувства вины.

Однако Чарльз Стэнтон не был героем.

«Прости меня, Лидия»…

Ноябрь 1846 г.

Глава тридцать первая

Казалось, снегопаду над Олдеркрик не будет конца. Снег падал и падал – нежный, пушистый… неумолимый.

Нередко, глядя на Джорджа, забывшегося беспокойным сном, Тамсен в изумлении вспоминала, с каким нетерпением еще недавно ждала его смерти. Как молилась: пусть, дескать, смерть явится к нему приятным подлым сюрпризом, опрятная, спокойная, быстрая, вроде той, что постигла первого мужа. Как воображала, что после подыщет себе лучшую партию, что ее красота, будто рыболовный крючок, выручит, принесет ей улов богаче, обильнее прежнего. Сейчас все эти фантазии – частица уверенности в том, что жизнь обойдется с ней благосклонно, что Тамсен сумеет переломить судьбу, урвать себе толику счастья, – казались невыразимо наивными. Нет, счастья из лап жизни, как ни старайся, ногтями не выцарапать, теперь-то она это поняла. Поняла и сумела хотя бы немного, отчасти, простить Джорджа за жуткую ловушку, которой казался их брак. Ради нее Джордж поступился собственным благополучием, и безо всякой на то разумной причины, лишь потому, что Тамсен – мать его детей. Лишь потому, что, сам того не сознавая, обожал ее.

С практической точки зрения в Джордже она почти не нуждалась. На что он годен, кроме бахвальства да безудержной лести с блеском в глазах? Нет, от него Тамсен требовалось именно это самое обожание.

Обожание и забота.

Вокруг становилось все холоднее.

Вот уже два дня они теснились в шатрах. Снег глубиной по колено укрыл тропу впереди пушистым белым одеялом, начал смерзаться, твердеть. Одетые как можно теплее, все дружно дрожали под одеялами и попонами. Джордж впал в горячечный бред. От тела мужа веяло жаром, однако лицо его побледнело, как снег. Всякий раз, как он, мучимый болью, вскрикивал во сне, испуганные девочки начинали хныкать. Тамсен приготовила ему отвар из монарды с имбирем и корицей – от заразы помогает неплохо.

Час был уже поздний. Спала Тамсен урывками – по часу, по два, и то если повезет. Бургер с Шумейкером наконец-то вернулись, однако вернулись ни с чем: Эдди помочь отказался. Оставалось одно: пережидать непогоду. Застряли они безнадежно.

Вдруг Тамсен, сидевшая без сна рядом с Джорджем, услышала шум за стенкой шатра – негромкий, свистящий шорох полозьев по снегу. Сани? Как раз то, что им нужно… но откуда бы взяться саням в этой безлюдной глуши? Конечно же, неоткуда. Все это – морок, галлюцинации, порожденные отчаянным желанием спастись.

Накинув на плечи плащ, Тамсен осторожно выбралась из переполненного шатра, прислушалась, но вместо хруста снега под сапогами услышала нечто иное – негромкие голоса, только слов, как она ни напрягала слух, разобрать не удалось.