Книга Зайка - Мона Авад

Она дополняет эту картину все новыми подробностями, пока я не разражаюсь пьяными рыданиями.

Вот как. Вот, значит, что она представляла.

– А ты представляешь, что я чувствовала?

Я трясу головой. Как же приятно, как легко, когда нет всех этих тугих косичек. Я могла бы вечность вот так вот ею трясти. Она расплела их все на следующий день после того, как я пришла. И делала это с таким видом, будто обезвреживает бомбу. Все эти замысловатые переплетения и узелки, которые я уже перестала чувствовать. Мы делали это в ванной, перед зеркалом. Она расплетала одну невероятно тугую косичку за другой, а я топила свою боль во фляжке Алисы.

Теперь расплетенные волосы пушисто клубятся вокруг моей головы, напоминая зловещую тучу.

Да какую еще на хрен тучу, возмущается Ава. Это не туча, а свирепая грива!

Она убирает ладони от моего лица, прижимается спиной к стене рядом со мной и соскальзывает на пол. Я делаю то же самое, и теперь мы сидим, прижавшись спиной к теплому кирпичному боку камина. На стене видны надписи, сделанные баллончиком, – мольбы, вознесенные к Ктулху: «Вернись, вернись, пожалуйста, вернись!» А рядом – той же рукой, но в другом цвете: «Одиноко как же мне одиноко». Ава уверена, что это оставили прошлые владельцы – неудачники, вылетевшие с художественного факультета, как и она сама. У нее рука не поднялась закрасить их.

Снаружи идет слабый снег.

– Прости, – говорю я. – За все.

Она протягивает ко мне руку. Мне кажется, что она сейчас погладит меня по плечу и скажет, что все в порядке. Но вместо этого она вынимает из тучи моих волос длинную тонкую косу, которую, должно быть, пропустила. Эта коса похожа на крысиный хвост. Она сильно растрепалась, невзирая на ленточку, бантик или любую другую блестяшку, которой они пытались ее завязать.

– Я виню Их, – говорит она. – И весь этот факультет, – Ава поворачивается ко мне: – Надо бы взорвать его ко всем чертям.

– Надо бы, – соглашаюсь я.

Она смотрит на меня пьяными глазами.

– Надо бы? Серьезно? Ты правда хочешь этого?

Она переживает, что у меня совсем крыша поехала после общения с этими курицами. Зайками. Да насрать. Масло масляное. В любом случае очень важно, что во мне снова пробудилась свобода воли и окреп хребет. И она заставляет меня тренировать все это на разных маленьких вещах. В зоопарке, в дешевой лавке, в нелегальном книжном магазине и в кафе. Я, Саманта Хизер Маккей, очень хочу бестолково и часами пялиться на лису, сидящую на унылом искусственном дереве в зоопарке. А на выставку макак я идти не хочу. Я хочу посмотреть пингвиний парад, который начнется в полдень, но только когда меня убедят, что пингвинов никто туда силком не гонит и они принимают участие добровольно! Я хочу, чтобы она украла для меня то серебряное кольцо в форме черепа. Сегодня я хотела бы зеленый чай. И булочки из китайской булочной, непременно с красной фасолью.

Но когда я примеряла черное пальто, которое нашла в магазине Красного креста, – потому что Ава сказала, что на улице чертовски холодно и мне, блин, все-таки нужна верхняя одежда, – я вышла из примерочной, посмотрела на себя в зеркало и сказала: «Круто, мне очень нравится» – просто чтобы порадовать Аву. Потому что на самом деле я не увидела в зеркале ничего, лишь бесформенную черную незнакомую фигуру с черной тучей вокруг головы. Размытую женщину. Абсолютно мертвую.

29

Январь, февраль, март. Зима превратилась в водоворот из снега. Сплошные снегопады. То медленные и густые, то быстрые и мелкие. Солнце, если и пробивалось сквозь них, светило слабым белым огоньком. Ава говорит, что еще никогда не видела такой зимы. Дичь какая-то, но вроде прикольно. Теперь, когда мне не нужно было ходить на занятия, Уоррен превратился в далекую страну – поверить не могу, что я когда-то там жила.

Зайки тоже превратились в далекое воспоминание. Мой телефон молчит, и в кои-то веки мне очень это нравится. Ты права, словно мы умерли, улыбается Ава. А это – наш рай. И чокается со мной стаканом с шотландским виски.

Мои волосы снова становятся похожими на мои. Распрямляются и падают на лицо непослушными прядями. Кожа головы больше не болит, растянутая во все стороны под немыслимыми углами. Стой спокойно, Зайка, говорила Кексик. Трудно увидеть твое лицо, когда его вечно закрывают волосы. Мои ногти, на которых они нарисовали бесчисленные цветочки и радужки, очистились, если не считать странных мятных или небесно-голубых ошметков лака. С лица осыпались последние остатки блестящих и мерцающих «заячьих усов». Но если верить Аве, я все еще кричу по ночам. Странные дела. Кричу что-то про кексы. Про отвисшие губы. Про топор. Не надо мне рассказывать, говорит она. Я не хочу знать.

Когда я просыпаюсь, ее имя вырывается из моей груди холодным туманом. Я паникую. Выбегаю в остывший ледяной коридор, зову ее. Иногда найти ее сразу не получается, и тогда мое сердце начинает стучать как сумасшедшее и мне становится трудно дышать. Но в итоге я ее всегда нахожу. Она лежит на ковре, свернувшись как эмбрион, прижав к себе руки и ноги, напоминая птичку-оригами. Мне никогда особо не нравились кровати. Иногда она не спит, и я застаю ее за подбрасыванием сладкого картофеля в печку. Она варит вьетнамский кофе и разливает его по тонким стеклянным кружкам из маленькой железной турки. Или сидит за столом и рисует картину того, как мы с ней сражаемся с нашими многочисленными врагами. А потом поднимает голову, замечает меня и улыбается:

– Доброе утро, соня.

– Доброе.

Я не спрашиваю ее: «А как там работа?» Она не спрашивает: «Разве тебе не надо на учебу?» Да и зачем? Это же последний год. Хотя мы очень надеемся, что вы, девочки, будете время от времени появляться на лекциях и семинарах, посещать разные мероприятия, Demitasse и творческие вечера, чтения, принимать участие в разных университетских активностях, потому что учебный процесс проходит не только в стенах аудиторий. Да пошли вы. Вместо всего этого я сижу с Авой за столом. Пишу. И впервые за долгое время у меня это по-настоящему получается. Мне пишется. Легко и приятно. Поверить не могу! Наверное, все дело в ней, рядом с ней все легко. Все наполняется удовольствием. Это пугает. И вполне может быть, говорит о чем-то очень плохом. Но мне наплевать. По крайней мере ко мне вернулось то, что, я боялась, навсегда потеряла, или случайно раздавила, или оно само с отвращением меня покинуло. Однако вот оно, здесь, живое, оно никуда не пропало, так же как и она. Сидит со мной за одним столом.

Мы работаем, страдаем ерундой, едим и танцуем днями напролет, пока наконец без сил не валимся на ковер у камина. Закрываем глаза, слушаем, как фолк-певица поет про одиночество и еще про белку. Ту, которая исчезла однажды в ночи, покинула ее и больше не возвращалась. Мы слушаем ее глубокий одинокий голос, плаваем в нем и тонем, как в теплой ванне.

* * *