Книга Эстетика - Вольтер

Итальянцы, которые восстановили почти все изящные искусства, а некоторым положили начало, первыми при Льве X[413] возродили трагедию, а Вы, сударь, были первым, кто в век, когда искусство Софоклов начали изнеживать любовные интриги, часто чуждые сюжету, и унижать недостойные буффонады, порочившие утонченный вкус вашей нации, Вы были первым, говорю я, у кого хватило смелости и таланта создать трагедию без романической истории, трагедию, достойную Афин времен расцвета, в которой всю интригу составляет любовь матери, а самый трепетный интерес вызывает самая чистая добродетель.

Франция гордится «Гофолией», это шедевр нашего театра, это шедевр поэзии; из всех пьес, которые у нас играют, это единственная, где отсутствует любовь, но зато ее поддерживает возвышенность религии и величавое красноречие пророков. У Вас не было этих средств, и тем не менее Вы построили длинную анфиладу из пяти актов, которые так трудно заполнить без побочных эпизодов.

Признаюсь, Ваш сюжет кажется мне гораздо более интересным и более трагичным, чем сюжет «Гофолии», и если наш восхитительный Расин вложил в свой шедевр больше искусства, поэзии и величия, я не сомневаюсь в том, что Ваше творение исторгло куда больше слез.

Наставник Александра[414] (а властителям нужны такие наставники) Аристотель, сей великий ум, столь обширный, столь глубокий и столь просвещенный во всем, что в те времена было доступно человеческому разуму, Аристотель в своей бессмертной «Поэтике»[415] без колебаний говорит, что сцена, где Меропа и ее сын узнают друг друга, была самой интересной во всем греческом театре. Он отдавал этой неожиданной развязке предпочтение перед всеми другими. Плутарх рассказывает, что греки[416] со свойственной им чувствительностью дрожали от страха, как бы не опоздал старик, который должен был остановить руку Меропы. Эта пьеса, которую играли в его время и от которой до нас дошли лишь очень немногие фрагменты, казалась ему самой трогательной из трагедий Еврипида, но огромный успех Еврипида объяснялся не только выбором сюжета, хотя выбор сюжета весьма важен в любом жанре.

Во Франции не раз обращались к этой теме, но без успеха, быть может, потому, что авторы хотели внести в этот сюжет, отличающийся такой простотой, чуждые ему украшения. Обнаженную Венеру Праксителя они старались покрыть мишурой. Людям всегда надобно много времени, чтобы понять, что во всем великом должно возвращаться к простому и естественному.

В 1641 году, когда театр во Франции начинал процветать и даже благодаря гению П. Корнеля весьма возвышаться над театром Греции, кардинал Ришелье, искавший славы всякого рода и приказавший построить в Пале-Рояле театральный зал, чтобы представлять там пьесы, написанные по его замыслу, распорядился сыграть в этом зале «Меропу» под названием «Телефонт». План пьесы, как полагают, всецело принадлежит ему. Около сотни стихов написано им, остальное Коллете[417], Буа-Робером, Демаре и Шапленом, но при всем своем могуществе кардинал Ришелье не мог дать этим писателям талант, которого им недоставало, да и у него самого, пожалуй, не было театрального дара, хотя и был вкус к театру; все, что он мог и должен был сделать, это поощрить великого Корнеля.

Г. Жильбер, резидент прославленной королевы Христины[418], поставил в 1643 году свою «Меропу»[419], ныне не менее забытую, чем предыдущая. Жан де Лашапель[420], член Французской Академии, автор «Клеопатры», имевшей некоторый успех, тоже написал «Меропу», которая была представлена в 1683 году. Он не преминул ввести в свою пьесу любовный эпизод. Впрочем, в предисловии он жалуется, что его упрекали в чрезмерном пристрастии к чудесному. Однако он ошибался, его пьеса провалилась не из-за этого пристрастия, а из-за бездарности и холодности стиха, ибо вот главное, вот основной порок, погубивший столько поэм. Искусство быть красноречивым в стихах – самое трудное и самое редкое из всех искусств. Можно найти тысячу людей, которые сумеют построить произведение и сносно переложить его стихами, но чтобы облечь его в истинно поэтическую форму, нужен талант, которым наделены лишь два или три человека на земле.

В декабре 1701 года г. Лагранж[421] поставил своего «Амазиса», в котором под иными именами скрывается не что иное, как сюжет «Меропы». В этой пьесе тоже царит любовная интрига, а чудесных происшествий куда больше, чем в пьесе Лашапеля, но верно и то, что она совершеннее, талантливее, интереснее, написана с большей страстью и силой. Однако вначале она не имела блестящего успеха. Зато потом – habent sua fata libelli[422] – она шла под оглушительные аплодисменты и стала одной из пьес, представление которых доставляло публике наибольшее удовольствие.

До и после «Амазиса» у нас было много трагедий на сходные сюжеты, в которых мать, вознамерившись отомстить за мнимую смерть сына, поднимала руку на него самого и узнавала его в тот миг, когда уже готова была его убить. Мы даже привыкли видеть в театре потрясающую, но малоправдоподобную сцену, когда одно действующее лицо заносит кинжал над своим врагом, а другое действующее лицо, появляясь в это самое мгновение, вырывает у него кинжал. Эта развязка принесла, по крайней мере на некоторое время, успех трагедии «Камма»[423] Тома Корнеля.