Книга Сексуальная жизнь в Древней Греции - Ганс Лихт

Квинт Смирнский написал эпос в четырнадцати книгах на события послегомеровского времени, который представлял собой не что иное, как перепевы событий эпоса древнего. С другой стороны, сорок восемь стихотворений («Дионисиака») Нонна Панополитанского из Египта воспевали судьбу Диониса в бесконечных эпизодах необычайной длины и были наполнены эротизмом, яркими красками жизни и истинно языческим духом. Это объемное произведение представляет собой рассказ о странствиях Диониса по Индии, и эротические моменты в этом гигантском эпосе необычайно многочисленны.

Очень интересный поэт, писавший, вероятно, во времена Юстиниана, – Мусэй, оставил нам небольшое эпическое произведение (или скорее эпиллий) в 340 гексаметрах о любви Леандра к Геро, сюжет, известный каждому по балладе Шиллера. Это небольшое произведение Г. Кёхли красиво определил как «последнюю розу в увядающем саду греческой поэзии».

Мусэй, возможно, был и автором красивой поэмы, сохранившейся в «Палатинской антологии», о любви речного бога Алфея к Аретусе, нимфе источника, которую он преследовал от Элиды через море до Сицилии, где их и объединила любовь.

Во II в. н. э. были, вероятно, написаны не совсем приличные стихи из «Зеркала женщин Навмахия», которые сохранились у Стобэя.

Во второй половине VI в. н. э. юрист Агафий из Мирины издал собрание эпиграмм в семи книгах, шесть из которых посвящены любовной поэзии и частично сохранились в «Палатинской антологии»: «Однажды я присутствовал на ужине, сидя меж двух женщин; я хотел одну, но ублажал другую; одна привлекала меня своими поцелуями; а с другой стороны, будто вор, я целовал другую завистливыми губами, терпя ревность той первой, чье обращение и любовные намеки меня страшили. Тогда, вздохнув, я произнес: «Наверное, для меня вдвойне печально любить и быть любимым, поскольку я вдвойне терплю».

Еще пример из того же собрания: «Ревнивая старуха, возлежащая рядом с девушкой, как неодолимая крепость, которую надо было обойти, спала на ложе спиной к стене; девушка была накрыта тонким покрывалом с рисунком из виноградных листьев; суровая служанка, охранявшая девушку, глотнув вина, затворила дверь комнаты. Это меня не остановило, бесшумно подняв дверной крючок, я остудил свой жар, обмахнувшись своей одеждой; проник в комнату и, успешно избежав спящую стражу, тихо прокрался к ложу и на него взобрался; затем, тесно прижавшись к девушке, я обхватил ее грудь и покрыл ее лицо поцелуями, прижимаясь губами к ее податливому рту. Моей добычей в эту ночь стал прекрасный этот рот. Я не нарушил чистоты ее девственности, оставив ее до поры в неприкосновенности, поскольку не хотел бороться. Но в следующем сражении я мужественно разрушу крепость ее девичества, и никакой отпор не заставит меня отступить; а если я в том преуспею, я обовью тебя венками, Киприда-победительница».

На рубеже IV и V вв. жил эпиграмматист Паллад Александрийский, который не принял христианства. Будучи по профессии школьным учителем, он страшно бедствовал и иногда вынужден был распродавать свою библиотеку древних авторов, к тому же он был женат на ужасной женщине. Неудивительно поэтому, что в его собрании нет ни одной любовной эпиграммы, однако некоторые из них выражают всю горечь его отношений с женщинами: «Всякая женщина – досада и язва; лишь два момента приятны в ее жизни – когда она на брачном ложе и на смертном одре».

От Павла Силенциария, придворного поэта Юстиниана (правил 527–565), мы имеем семьдесят восемь эпиграмм, в основном эротического содержания, их не превзошел ни один из эпиграмматистов.

a) Да здравствует полная нагота! Отбросим в стороны белые простыни и теснее прижмемся друг к другу; прочь покрывала, когда они между нами, – между нами вавилонская стена. Пусть грудь прижмется к груди, губы припечатаны к губам, и наши лепечущие языки познают радость.

b) Он видел любовников, объятых страстью, они целовались и обнимались и вновь обнимались и целовались. Они не могли утолить жажду и муку раздельного бытия… Его поэт сравнивает с Ахиллом, ее – с Дианой, затем их губы вновь слиты в жарком поцелуе… Трижды благословенны те, кто связан такими путами и не знает агонии раздельного существования…

c) Морщинки твоего лица мне дороже цветущей красоты юности. Округлая айва твоих грудей, которые я держу в руках, затмевает юные торчащие вперед грудки. Зима мне кажется теплее лета, и весна поддается очарованию осени.

О раздельных купальнях и банях для мужчин и женщин поэт говорит следующее: «Надежда рядом, но ты не можешь дотронуться до женщины; дверцу удерживает Пафийская богиня. Но даже и это сладостно; ведь когда ты влюблен, надежда слаще, чем ее исполнение».

От поэта Македония, тоже современника Юстиниана, также осталась эпиграмма о том, как возлюбленный крепко сжимает в объятиях любимую, ее глаза лучатся смехом, они обнялись в ночи… но это лишь сон, и Купидон, этот ревнивый мальчик, не позволяет поэту испытать совершенный восторг любви даже во сне.

Приблизительно тогда же, когда эти фривольные стихи были написаны и приобрели огромную популярность, неоплатоник Прокл написал гимны богам, из которых семь дошли до наших дней, среди них два гимна посвящны Афродите. Здесь мы вряд ли обнаружим какие бы то ни было признаки эротики: сплошной интеллект и морализм; поэту-теософу нечего делать с чувственными наслаждениями, если он и пишет о любви, то разбирает в основном любовь просветленную и неземную, свободную от греховности приземленной любви. Даже к Афродите он обращается так, будто она была не богиней любви, а Пречистой Девой: «Обратите души от земной грязи к небесной красоте, которая может подняться над разрушительной силой телесных желаний».

2. Проза

Из прозаических авторов этого периода, которые важны для целей нашего исследования, надо упомянуть о двух смельчаках, а именно – о софисте Либании (314–393) и его современнике Гимерии, известных тем, что они рьяно, хотя и безуспешно, боролись с распространением христианства. Они черпали из полной чаши античной красоты и осмелились подняться на борьбу с противниками живой жизни, поборниками христианства, борьбу, которую, учитывая современные им обстоятельства, они не имели возможности выиграть. Даже высокоодаренный энергичный племянник Константина I, Флавий Клавдий Юлиан, не смог преуспеть в этой борьбе. В 351 г. он отказался от христианства и объявил себя приверженцем культа Митры; однако он не оказался новым Гераклом, будучи не в состоянии справиться со все вырастающими головами этой гидры. Начало его правления (361) связывалось со столь многими прекрасными надеждами, а закончилось спустя два года, поскольку, вернувшись победителем с войны с персами, он умер от случайной раны – какой удар судьбы! Если Либаний прав, это была фатальная потеря, которая не являлась случайностью, но направлялась людьми из окружения императора и подпитывалась ненавистью со стороны христиан. Местом, где последний человек, воспитанный в античной культуре, получил смертельное ранение 26 июня 363 г., была равнина Маранга во Фригии на берегу Тигра. Насколько мне известно, не было возведено ни одного мемориала в его честь, и, напротив, имя Юлиана было стерто с нескольких каменных стел Малой Азии. История назвала его Отступником, то есть отступником от христианской веры. Вместе с ним умерла последняя великая надежда античной культуры, а затем начался закат античной цивилизации и наступление последующих веков дикого безумия. Со времени своего вступления на трон он напрасно пытался восстановить исконную религию, то есть старые языческие идеалы не на словах, а на деле; напрасно пытался он сделать христиан Александрии поклонниками культа солнца, напрасно написал три книги (к сожалению, утраченные) о своей полемике с христианами «Против христиан». Со временем этот великий человек и неудачливый император был проклят триумфально наступавшим христианством; затем его назвали «пособником сатаны», и в конце концов в литературе XIX в. он был выведен как фигура трагическая в драме Ибсена «Император и Галилеянин».