Книга Святые грешники - Александр Лапин

Огромный стол для делегаций, ряды удобных, но достаточно простых офисных черных кресел. На столах бутылки с водой и флажки делегаций. На стене над входом огромный экран. И часы. Здесь вертится европейская политика.

Амантай проходит к своему месту. По пути он встречает несколько человек, которые специально приехали из Астаны, чтобы поучаствовать в этом заседании. Давний его знакомый, владелец крупнейшего информационного агентства, бывший пресс-секретарь президента Серик Матаев — седой, живой, сухощавый, очень приятный умный человек. С ним разговаривает его помощница. Рядом незнакомая молодая женщина — русская. Это общественница, правозащитница. Маленький, пронырливый чиновник из министерства печати.

Все почтительно здороваются с ним.

А он поглядывает на места, где должна появиться делегация России. Идут. Лысеющий правозащитник. Общественники из Фонда мира. Дедушка из Союза писателей. Но мощную фигуру Дубравина он нигде не замечает.

«Неужели не приехал? А как будет жаль, если это так!»

Народ потихоньку рассаживается. Он уже многое знает о том, как проходят эти заседания. Как формируются делегации.

В последнее время наметился такой уклон. Россия, понимая, что с этими чертовыми правозащитниками ничего не поделаешь, избрала новую тактику. Она начала привлекать их на свое поле и поддерживать. Активисты некоторых общественных организаций стали верными соратниками госорганов в таких вот структурах, как ЕСПЧ, Парламентская ассамблея Совета Европы, БДИПЧ. И как ни странно, они пользуются здесь уважением. Их слушают.

«Нам бы поучиться!» — думает он.

А тем временем заседание начинается. Во главе стола (не в президиуме, которого в советском понимании этого слова здесь нет) усаживается крупная женщина со светлыми волосами. Это Дунья Миятович. Она оглашает повестку дня.

Амантай привычно надевает наушники и включает микрофон. Перевод осуществляется на пять языков. Он находит русский. И в этот момент наконец видит Дубравина, который пробирается к своему месту.

«Как же он изменился за эти годы! Разительно. Раздался в плечах. Как говорится, возмужал. И седина на висках! Но разглядывать некогда. Надо работать!»

Вопросы привычные. Права людей, зверей, гомосексуалистов, журналистов… И так до бесконечности. После обзоров начинаются прения. И тут общественники выкладывают все, что наболело.

Амантай кое-что конспектирует:

«Священник из Англии: “Ко мне в церковь пришли молодые люди. Очевидно, провокаторы. Спросили меня, как я отношусь к однополой любви. Я ответил, как сказано в Священном Писании: это грех. Наутро приехала полиция. Меня арестовали. И месяц держали в тюрьме. Якобы за мою нетолерантность к геям и лесбиянкам. Так где же тут уважение к чужому мнению?”

Гражданский активист из Греции: “Надо лишить священников зарплаты. Пусть они не обирают казну нашей и без того небогатой страны”.

Правозащитница-узбечка: “У нас свободы не было и нет. Свободных журналистов нет. Опять посадили нашего защитника Худойназарова. Только отбыл от звонка до звонка девять лет. Пробыл на воле двадцать пять дней. И снова арестован. Пусть ОБСЕ защитит его!”

Белорусский представитель: “У нас блокируют сайты потому, что они не нравятся властям!”»

В общем, пошла писать губерния! Выступили жрецы свободной прессы. Турекулов с большим интересом послушал и Дубравина. Интересно же, с чем он-то здесь.

— Все хотят, чтобы было так, — зазвенел голос Дубравина. — Мы говорим и пишем, что хотим. И нам за это ничего не будет. Это идеальное состояние. Достижимо ли оно? Нет! Здесь много сказано о том, что на журналистов давят государства, принимающие законы. Но на журналистов давят не только политики, но и криминал. И денежные тузы. Экономическое положение прессы. Высокая конкуренция. Редакторы. Внутренняя цензура. Это вообще опасная профессия. Поэтому свобода выражения требует, если хотите, смелости. Жизнь — борьба. Жизнь журналиста — постоянная борьба. И настоящих журналистов надо защищать всеми способами. Сейчас наша дискуссия уперлась в вопрос: что можно считать журналистикой? А людей, пишущих в интернете, по какой части числить? Просто любопытствующими гражданами? Или все же прессой? Ответа нет. Поэтому я предлагаю считать журналистами не тех, кто мимикрирует под них, а тех, кто подписывается своим именем. В анонимном писании есть что-то подлое, что-то от доноса…

В общем, неплохо выступил. Раздал всем сестрам по серьгам.

В перерыве Амантай подошел. Дубравин стоял к нему спиной, говорил о чем-то с одетой в строгий деловой костюм женщиной. Он тронул его за плечо. Шурка обернулся. Сначала лицо его выразило недоумение. Потом на нем отразился вопрос. И только по прошествии нескольких секунд на хмурой физиономии Дубравина расплылась радостная, широкая, совершенно искренняя детская улыбка.

* * *

Они сидят в старом венском ресторанчике. Едят традиционный венский шницель и говорят, говорят обо всем. Сначала о политике — куда без нее! О том, что их надежды на демократию, новое мироустройство не сбылись. Россия неожиданно повернула на третий круг. И традиционно возвращается к самодержавию, православию:

— Не хватает только народности, — замечает захмелевший Дубравин. — И все встанет на свои места!

— А мы впадаем в ханство! В суперханство! — отвечает ему Амантай. — Формально мы — республика. А по сути… По сути… не поймешь что. Какое-то до конца не определенное состояние. И где найти золотую середину для развития? Не знаю…

— А есть ли она вообще, истинная демократия? — спрашивает Дубравин. — Я что-то ее и здесь особо не замечаю.

Можно сказать, он этим вопросом наступает на больную мозоль Амантая.

Собравшиеся у стойки официанты в белых куртках и повязанных передниках даже начинают перешептываться, видимо, опасаясь скандала, когда Амантай разражается горячей тирадой о здешних порядках:

— Да нет тут тоже ни хрена никакой свободы прессы, демократии и толерантности! Одни разговоры. Это мы у себя в СССР думали, что на Западе другая жизнь, другие нравы и другие люди. Мол, Запад — он развитой, а Восток отсталый. Этот стереотип так въелся в наш мозг, что мы по сей день не можем от него избавиться. Я здесь приглядываюсь к их жизни. И вижу, что это просто мираж, довлеющий над миллионами людей в наших странах. Здесь давным-давно тоже нет никакой безбрежной демократии. Даже бытовая жизнь настолько зарегламентирована, что какие-либо попытки жить не так, как все, пресекаются в корне. Общество в лице своих институтов контролирует любое отклонение от стереотипа и нормы. Малейшее высказывание, которое могут заподозрить в нетолерантности или в отличии от общих взглядов, всегда вызывает негативную реакцию. Пресса, которую мы всегда считали свободной и объективной, на самом деле заангажированная и очень тенденциозная.

— Да, я знаю! — соглашается Шурка.

А Амантай продолжает, разливая холодное белое «Шабли» в бокалы:

— Несколько раз я давал интервью разным газетам. Помню, приходил корреспондент «Зюддойче цайтунг», что в переводе означает «Южнонемецкая газета». Ну, и так я с ним разговорился, что в конце этого пятичасового интервью он все повторял: «Я никогда не слышал ничего подобного. И это будет бомба!» Но прошло несколько месяцев, а статья так и не вышла в свет. И вот как-то на одном из брифингов в Брюсселе я опять с ним встретился. И спросил дипломатично: «Что-то, Карл, я не видел вашей публикации?» Немец страшно засмущался, но в конце концов, видно, набрался мужества и честно признался: «Герр Турекулов! Я вас глубоко уважаю, но, к сожалению, статья с вашим интервью выйти не может. Главный редактор, когда ее прочитал, сказал буквально следующее: наша газета никогда ничего хорошего о России, о господине Путине и господине Назарбаеве не опубликует!» Ну и, соответственно, послал его, корреспондента, далеко и надолго! Вот такая тут свободная пресса.